В общем, от мужчин были одни проблемы, и у Виктории не могло уложиться в голове, как кто-то вообще может влюбляться в них.
В то утро, когда она очнулась от мутного липкого сна и обнаружила себя в незнакомом деревянном доме, когда вспомнила, что случилось ночью накануне (Вика шла к станции, и ее остановили какие-то женщины, что-то спросившие, она взглянула одной из них в глаза и перестала чувствовать реальность), Виктории стало страшно. А когда обнаружилось, что дверь заперта и с другой стороны ее охраняет какой-то амбал, стало страшно вдвойне. Самые дикие версии, точно встревоженные пчелы, зароились в голове: ее собираются продать на органы… ее похитил маньяк, который теперь будет держать Вику взаперти, как в романе Фаулза «Коллекционер»…
А потом пришел он. Мужчина, которого Виктория ненавидела заранее.
Но стоило его взгляду — спокойному, уверенному, может быть, чуть насмешливому — упереться в ее лицо, как она вдруг смутилась, смешалась, забыла заранее подготовленные фразы о выкупе и влиятельных друзьях из ФСБ. Мужчина держался дружелюбно и вовсе не пытался сократить дистанцию — сел довольно далеко от Виктории, предложил ей большую кружку вкуснейшего кофе с пряностями и кусок ягодного пирога. А пока девушка задумчиво ела и пила, с искренним любопытством расспрашивал о ее жизни. Виктория всю жизнь была вызывающе яркой и привыкла находиться в центре внимания, но люди обычно концентрировались на ее внешности. Мужчина же, представившийся Хунсагом, как будто всматривался в самую ее сердцевину. И словно понимал, кто Виктория есть на самом деле, что за человек прячется за маской холеной красавицы. Это было так необычно, так неожиданно, что в конце концов она расплакалась, причем не как-нибудь, а уткнувшись в его плечо. Вика и сама не помнила, как так произошло и кто в конечном счете сократил дистанцию, но его руки были такими уверенными. В их кольце она чувствовала себя словно отгороженной от всего мира надежной крепостной стеной, вряд ли понимая, насколько близко к истине ее ощущение.
А еще у него был приятный запах, странно диссонировавший с внешностью. Хунсаг, при том что не был молод, пах, как пахнут совсем молодые мужчины — в которых весна, молочная юность и порывистый максимализм так нежно и зыбко сочетаются с окрепшими ногами, щетиной на щеках и стойкостью к обстоятельствам. Виктории отчего-то было трудно определить его возраст, но едва ли ему могло быть меньше сорока. Его красивое смуглое лицо разлиновали морщины, а в глазах застыла не свойственная юношам глубина мудрости. И тем не менее этот запах… Все было в нем — сено, лето, травы, мед, эйфория. Уткнувшись в ямку у ключицы мужчины, она с наслаждением вдыхала аромат, исходивший от незнакомца, и ей было немножко стыдно, и немножко страшно, и мысли ее путались.
И вот еще что странно: его взгляд был таким парализующим, что за час, проведенный Хунсагом с нею наедине, сама Вика не задала ни одного вопроса. Почему ее держат в этом доме? Когда отпустят и отпустят ли? Что с ней будет? Кто он, в конце концов? Вопросы, волновавшие пленницу, не были произнесены.
Когда Хунсаг ушел, Виктория почувствовала себя настолько вымотанной, словно пробежала кросс. Ей едва удалось добрести до кровати. Всю жизнь у нее были проблемы со сном — никогда, даже после бурной ночи, не удавалось сомкнуть глаз при ярком свете дня. А тут уснула вдруг сладко, будто в омут провалилась. И снилось ей что-то хорошее.
На следующий день мужчина пришел снова, и все повторилось. Они говорили, потом Виктория тихо плакала на его плече, а он гладил ее по голове. И снова пленница ни о чем не спросила.
На третий же день… Она и сама не поняла, как именно все случилось. Кажется, подняла к нему лицо и уткнулась губами в его рот, и мужчина ей ответил. Это было как удар током. Ничего подобного она никогда не испытывала. Любовники считали Викторию страстной, но едва ли бы она рискнула признаться хоть одной живой душе (включая модного психотерапевта, которого посещала от скуки), что оргазм является для нее нехоженым полем, другой планетой, чем-то, во что и верится с трудом. Нельзя сказать, чтобы секс ей не нравился — нет, иногда даже было приятно, — но не более того. Никаких огненных фейерверков, метеоритных дождей и извергающихся вулканов, коими пестрят любовные романы.
И вдруг — такое.
А ей почти тридцать. И она похищена. И ее сознание, похоже, одурманено какими-то зельями.
В редкие минуты прояснения ей становилось страшно, но большую часть времени она пребывала в состоянии сонной благодати. И совершенно запуталась: ее держат взаперти, но с каждым днем ей нравится здесь все больше и больше. Пожалуй, даже так: еще никогда она не чувствовала себя настолько на своем месте.
В ту ночь, их самую первую ночь, Виктория очень хотела, чтобы мужчина остался, — это помогло бы ей разобраться и в том, что происходит, и в себе самой. Но он ушел — почти сразу после того, как она в блаженной сытости откинулась в подушки. Поцеловал в лоб и ушел, а Виктория снова провалилась в сахарную муть.
С тех пор Хунсаг приходил каждый день. Виктория ждала его и нервничала, если мужчина опаздывал, — наверное, так жертва ждет своего вампира. Больше он с ней не разговаривал. Но Виктория в том и не нуждалась: каждая клеточка ее тела требовала одного — чтобы он к ней прикоснулся. Какие уж тут разговоры…
А в какой-то момент, среди дня, она вдруг на секунду пришла в себя, стряхнула навязчивый морок и поняла, осознала, почувствовала: кое-что изменилось в ней. Вика удивленно опустила глаза вниз — тело было по-прежнему привычным, холеным, гладким, со следами золотистого загара, разве что жесты стали плавными.
И все-таки…
Виктория положила ладонь на живот, удивленно прислушиваясь к самой себе.
— Кажется, я беременна, — задумчиво произнесла молодая женщина вслух.
* * *
Ангелина рисовала — впервые после исчезновения Даши. Мужчине, появившемуся так неожиданно в ее деревенском доме и разделившему с нею вязкую бесконечность ночей, неожиданно досталась роль антидепрессанта. Мужчина целовал ее смуглое лицо и что-то нашептывал — Ангелине было все равно, потому что она относилась к нему не как к личности, а как к форточке в открытый космос. К форточке можно приникнуть посеревшим от усталости лицом и получить живительную дозу с той стороны.
Когда-то мать сказала ей, пятнадцатилетней, что оргазм — это маленькая смерть. Мать ее всегда была с причудами, поэтому стоит ли удивляться, что и Ангелина получилась именно такой. Мать всегда общалась с маленькой дочкой как с ровесницей, что, с одной стороны, сделало ее бесстрашной, но с другой — лишило части детства. В отношениях с собственной дочерью, Дашей, Ангелина старалась держать баланс, чтобы не переборщить с ранним ее взрослением. Но, похоже, все равно перебарщивала.
Мужчина был форточкой. Ангелина получала свои оргазмы каждую ночь. И ей было не так противно встречать очередной рассвет, и старый чугунный крюк в потолке сарая снова воспринимался просто крюком как он есть, а не злым намеком мироздания.
От мужчины пахло табаком и ветивером. У него были ягодицы греческого бога. Он умел любить и с горячей страстью изголодавшегося варвара, и с медленно распускающейся нежностью застенчивого девственника. Мужчина часто повторял ее имя, но в некогда послушном, как теплая глина, сердце Ангелины давно не осталось места для новых постояльцев. Ей было почти сорок, и она была монументально красива, и ее темные глаза были загадочны и влажны. Но сердце давно окаменело и почти перестало болеть.
