– Может, это, – робко начала Зойка, самая
отчаянная из девок, – для праздничка что-нибудь… массовое? Пение хором
объединяет, – косясь на Виссариона, торопливо закончила она.
Виссарион кивнул, но тут же внес свою поправку:
– Только что-нибудь серьезное.
Девять человек из десяти назвали бы его чокнутым и,
наверное, были бы правы, раз Виссарион задумал воспитывать шлюх посредством
искусства, но я присоединиться к ним не спешила, так как особого толку в его
воспитании не видела. Из озорства я заиграла «Вставай, страна огромная», девицы
дружно подхватили, причем воодушевились до такой степени, что у Виссариона от
внезапно нахлынувшего патриотизма на глазах выступили слезы. Когда музыка
наконец смолкла, окрыленные девицы отправились на улицу с выражением лица
народных героинь, то и дело сбиваясь на строевой шаг.
– Вот она, сила искусства, – неизвестно что имея в
виду, пробормотал Виссарион и скрылся в подсобке, должно быть решив предаться
обуревавшим его чувствам в тиши и без свидетелей.
Немногие из посетителей, забредшие сюда случайно и понятия
не имевшие, что это за лавочка, оглядывались вокруг с диким видом и косились на
меня, очевидно, гадая, что следует сделать: попросить автограф или уносить
отсюда ноги, пока не поздно.
Шопена я все-таки сыграла. Часам к двенадцати подтянулись
завсегдатаи, из тех, кто знал: кафе «Бабочка» – это что-то вроде профсоюза
уличных девок и приходивших сюда ради экзотики. Народ столпился у рояля и молча
слушал, а в перерывах они говорили, как рады меня видеть, и даже
интересовались, где меня носило столь долгое время. А я, несмотря на всю
абсурдность ситуации, вдруг почувствовала себя так, точно вернулась домой, и
даже нечто вроде счастья снизошло на меня.
Виссарион с сияющими глазами предложил всем выпить по случаю
моего возвращения за счет заведения, но я настояла, что угощаю сама, дабы
заведение не разорилось. Торжественная атмосфера была слегка нарушена
потасовкой двух девиц, бог знает что не поделивших и явившихся к Виссариону
искать правды. Девицы срывались на визг, нацелившись друг в друга
кроваво-красными ногтями, оттого понять из их рассказа ничегошеньки было невозможно.
Виссарион поступил как мудрый библейский правитель, влепил по затрещине обеим и
предложил заткнуться. Остаток ночи девки просидели с мрачными лицами, время от
времени бросая друг на друга испепеляющие взгляды. В четыре утра народ
отправился на покой, девки пошли ловить подзадержавшихся клиентов, а я вымыла
посуду и простилась с Виссарионом до следующей ночи, в душе сожалея, что
прибыла сюда на машине. Притихший город с безлюдными улицами вызывал острое
желание пройтись пешком. Однако до жилища Ника отсюда было все-таки далековато,
и я поехала.
Ник спал на диване в своей огромной гостиной, свесив руки, а
я отправилась в одну из комнат неясного назначения, где диван, однако, тоже
был, хоть и не такой роскошный. Я устроилась на нем и для начала задумалась: на
кой черт Нику квартира в двести сорок квадратных метров, если живет он один,
причем редко когда ночует дома? Потом я задалась вопросом: а хотела бы я жить в
подобной квартире? И пришла к выводу, что такая мысль могла явиться мне лишь в
приступе белой горячки, я и в своей-то хрущевке не знала толком, что делать.
Потом подумала, что в большой семье у каждого должна быть своя комната.
Представила, что у меня именно такая семья, детишки бегают по дому, все роняют,
визжат и смеются, и заревела, что было, безусловно, глупо, но извинительно,
ведь я точно знала: никакой семьи, ни малой, ни большой, у меня не будет, и
своего сына я теперь вряд ли увижу. На этой малооптимистичной ноте я и отошла в
мир снов.
Проснулась я часов в десять, Ник в гостиной признаков жизни
не подавал, я прошла на кухню и попыталась приготовить завтрак из тех
продуктов, что обнаружились в холодильнике. Минут через двадцать в кухню
заглянул Ник, рожа помятая, взгляд сердитый, он принялся искать сигареты,
игнорируя меня, я бродила по кухне в его рубашке, единственной чистой, что
нашлась в шкафу, и тоже его игнорировала.
– Я надеялся, что ты уже свалила, – заявил Ник,
внезапно обретя голос.
– Раз уж я обязана тебе по гроб, можешь рассчитывать
хотя бы на яичницу по утрам, – ответила я.
Ник хмыкнул и устроился за столом.
– Не нарывайся, я с перепоя злой, – счел нужным
предупредить он.
– А ты бываешь добрым? – удивилась я.
– И добрым, и даже щедрым. В чем ты имела возможность
убедиться.
– Поправка принята, – кивнула я.
– Ты здесь ночевала? – проявил он интерес.
– Вернулась в пять утра.
– А где тебя носило до пяти?
– Работала.
– У Виссариона, что ли? – усмехнулся Ник. –
Уверен, шлюхи пришли в восторг обнаружив тебя за роялем, в их полку прибыло.
– Точно. Мы пели хором.
– Восхитительно. Вы случайно не нуждаетесь в сочном
баритоне? Боюсь, мне скоро придется подрабатывать в вашем кабаке.
– Вакансий нет, но для тебя что-нибудь подыщем.
– Вот продам родное гнездо, куплю домик в деревне, буду
жить с коровкой и поросенком.
– Вроде бы ты всю жизнь мечтал об этом? Ник исподлобья
взглянул на меня, а я вздохнула в ожидании затрещины. Но махать руками ему было
лень, он вяло жевал яичницу с видом мученика.
– Тебе повезло, – вдруг заявил он. – Долгих
не было до происходящего никакого дела, твоему Рахманову тоже, так что твоя
судьба зависела целиком от меня. Но везение не бывает бесконечным. Еще одна
выходка – и я провожу тебя на кладбище. Буду обливаться слезами, а потом уйду в
запой на сорок дней. Большой удар по моей печени, ты уж постарайся, чтобы до
этого не дошло.
– Постараюсь, раз это в моих интересах, – пожала я
плечами.
– Хватит лирики, – отодвигая тарелку, посерьезнел
Ник. – Ты помнишь, что я сказал: мне нужны эти бумаги.
– Я помню. Можешь не сомневаться, я сделаю все, чтобы
их найти.
– Ага. Главное, чтобы ты не забыла передать их мне. На
всякий случай предупреждаю: не вздумай хитрить. Сама ты от этих документов
ничего не выгадаешь, только шею себе свернешь. Помни о своем стервеце-муже. Он
тоже схитрил и оказался на кладбище.
– Кстати, о стервеце-муже, – заговорила я. –
Откуда такая уверенность, что бумаги эти существуют? Он пытался шантажировать
Долгих и что-то предъявил ему, так?
– Разумеется.
