Сегодня вторник, семнадцать часов, и я только что пришел от соседа, который завязал мне галстук. Он не выказал никакого удивления. Я решил, что на вернисаже мое обычное обмундирование будет выглядеть несколько неуместно. На таких приемах обычно с бомжами разговоры не ведут. Я и сам с подозрением отнесся бы к типу в расстегнутом пиджаке чуть не до колен и бесформенных вельветовых штанах зеленого цвета. Мне пришлось сделать над собой усилие, вытаскивая на свет свою вернисажную амуницию, в которой я щеголял у Кост. Я побрился настоящим лезвием — мне это было нужно. И ни разу не порезался.
Вход на выставку с улицы Ренар — во избежание толкотни у главного входа. Я показываю свой билет двум типам в синей униформе, они желают мне хорошего вечера. А со скольких вернисажей я сбежал, работая у Кост, даже не вкусив радости законченной работы. Жак обиделся бы на меня, если бы увидел тут, да еще в галстуке. Нечто вроде распорядительницы вручает мне подборку прессы и показывает лестницу, ведущую в выставочный зал. Там, наверху, человек тридцать приглашенных обсуждают вовсю, словно они уже успели все осмотреть. Все правильно: вернисажная публика приходит не для того, чтобы рассматривать живопись — это почти невозможно среди такого гвалта, когда кто-нибудь то и дело влезает к тебе в поле зрения, а на бортиках напольных пепельниц повсюду торчат пустые бокалы из-под шампанского.
Ожидая сигнала к началу празднеств, я прогуливаюсь по залам, но не для того, чтобы увидеть, что там насоздавал Линнель, нет, на это мне наплевать. Я хочу полюбоваться — с критической точки зрения — работой монтажников.
Полотна полтора на два метра — холст, масло. Развеска обязательно в белых перчатках. Прекрасная работа, кроме одной картины, которую следовало бы приподнять еще сантиметров на двадцать — а то плинтус слишком виден. И еще вот эта, поменьше, — ее стоило бы повесить на уровне глаз. В одном из залов со светом не все в порядке — юпитер неудачно затеняет большой кусок холста. Еще одна досадная, но неизбежная деталь: неудачные попытки замаскировать огнетушители. Ни один цвет в мире не может соперничать с огненной краской, которой красят эти изящные приспособления, вечную головную боль галерейщиков. Таблички с названием и датой прибиты слишком близко к полотнам, Жак всегда старался сделать так, чтобы о них забывали. А вообще-то, ничего не скажешь — отличная выставка. Мы с напарником справились бы дня за три — максимум. Мы предпочитали что-нибудь посложней — из расчета одна заморочка на произведение: стеклянные шары, балансирующие на вершине пирамиды, мобили, которые надо подвесить так, чтобы не было видно креплений, велосипедные цепи в вечном движении, фрески с оптическим эффектом, все самое хрупкое, ломкое, загадочное, бредовое, чудное — короче говоря, то, что смонтировать просто невозможно.
Открылся бар, я чувствую это по неуловимому оттоку публики в определенном направлении. Вписываюсь в общий поток. В зале с буфетом стоит шум. Всеобщее недержание речи в концертном исполнении, прерываемое отдельными восклицаниями и тихими смешками. Несколько известных лиц — критики, художники из числа незатворников, представитель министерства. Медленно, очень медленно я поворачиваюсь вокруг своей оси, настраивая локатор. И вдруг слышу четкий сигнал, исходящий из сгустка толпы, сгрудившегося вокруг бокалов, в нескольких метрах от меня. Пролистав подборку прессы, я отыскиваю снимок с Биеннале в Сан-Паулу: горстка художников позирует для классной фотографии вместе с учителем Деларжем, возвышающемся на правом фланге. Вот он, во плоти, в нескольких метрах, в компании двух типов помоложе. Справа от него Линнель. Исполняет свою роль героя дня: рукопожатия, благодарность за восторженные отзывы, независимо от степени их искренности. Чествуемый художник может позволить себе не улыбаться и не говорить — это одна из редких его привилегий. Правда, он должен соглашаться на встречи с журналистами, а вот покупателей может избегать — для этого тут есть другие. Ален Линнель лениво играет в эту игру: он чуть напыщен, чуть неестествен, чуть отрешен. Им подносят бокалы, я подхожу ближе и занимаю позицию в метре от них, спиной, навострив уши и делая вид, что пробираюсь к буфету.
Мне везет. Очень быстро мне удается уловить, о чем речь. Тот, что постарше, и правда Деларж, я не ошибся, он представляет своего протеже критику по имени Алекс Раме. Это одна из самых грозных фигур в Париже, единственный, кто способен двумя-тремя прилагательными уничтожить любую выставку, помню его статью об одной выставке Кост. Статья была настолько разгромная, что в галерею сразу набежала куча народу только для того, чтобы самим убедиться в масштабах бедствия.
Но сегодня критик явно доволен и хочет сам сказать об этом художнику, а в скором времени и читателям.
— Как насчет интервью завтра, вас это устраивает?
Легкое замешательство, ничего не происходит. Деларж, сияющий и лопающийся от благодушия, любезно настаивает.
— Ну же, Ален! Ты же найдешь завтра пару минут…
Ничего. Ни мычания в ответ. Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть краешком глаза на ситуацию, которая кажется, по крайней мере, натянутой. И понимаю, что тоже слегка ошибся.
— Нет. У меня не найдется времени для этого господина.
Я настораживаюсь, пытаясь представить себе состояние такого маршана, как Деларж, вынужденного урезонивать капризного художника, позволившего себе роскошь отказаться от интервью на следующий день после вернисажа.
— Ты шутишь, Ален…
— Нисколько. Я не собираюсь отвечать на вопросы человека, который четыре или пять лет назад обозвал меня «декоратором». Помните, господин Раме? Маленькая выставка в старой галерее на острове Сен-Луи? Ты ведь тоже прекрасно помнишь, мой милый Эдгар, не делай вид, что теперь, когда я в Бобуре, ты все позабыл. Тогда ты еще называл его мерзавцем, не прикидывайся…
Обстановка за моей спиной накаляется. Я пользуюсь этим, чтобы завладеть полным бокалом. Который приканчиваю в три глотка. Раме все еще здесь.
— Послушайте, только не начинайте, сейчас будете обличать критиков, знаем мы эти песни… Ваша живопись изменилась к лучшему, изменился и взгляд на ваши работы.
— Правда, Ален… Зачем нам вспоминать взаимные обиды? — снова вступает Деларж.
— Кому это нам? Ты всегда говоришь «мы» вместо «ты». Этот господин может завтра утром извалять меня в дерьме, «нас» извалять, мне так больше нравится. За сим я отправляюсь на поиски нового бокальчика.
Деларж берет Раме под локоток и, отведя в сторонку, разражается потоком извинений. Я хватаю еще один бокал и залпом осушаю его. После подобного удара Деларж не вынесет ни единого вопроса от такого доставалы, как я. Гвалт становится все громче, шампанское льется рекой, сутолока усиливается, Линнель пожимает все новые и новые руки, откровенно смеясь, у него тут одни враги, я не спускаю с него взгляда, какой-то пузатый человечек хлопает его по плечу, он оборачивается, пожимает ему руку и возвращается к прерванной беседе, не обращая никакого внимания на вновь прибывшего, который стоит, онемев от удивления. А ведь эта физиономия мне знакома, как, видимо, и всем тут. Художник? Критик? Инспектор? Мне хочется узнать, и без малейшего стеснения я спрашиваю свою соседку по шампанскому, знает ли она эту личность. В отличном настроении, уже под мухой, она отвечает с таким видом, будто я только что прилетел из другой галактики.
