— Ну, вы же не думаете, что я возьму да и выпущу вас обоих на свободу? За кого вы меня принимаете?
И он позвал двоих охранников, ожидавших за дверью. У одного из них вся морда была забинтована.
— Один из вас останется здесь на двое суток. Гарантирую, что с ним будут обращаться, как с моим личным гостем. А второго отпустим. Я выдам ему наличные деньги и номер телефона, куда он сможет позвонить, если добьется результатов раньше намеченного срока. В противном случае он должен звонить в пятницу, в 10 часов утра, чтобы договориться о встрече.
И он отхлебнул кофе.
— Вот так вы и будете работать, подменяя один другого, по двое суток, все то время, что потребуется для розыска. Для большей ясности скажу вам следующее: во-первых, «Euro-System» не существует в природе. Во-вторых, меня здесь никто не знает, и добраться до меня невозможно, так что не уповайте на номер телефона, который я вам дам, или на особняк, где мы сейчас находимся. В-третьих, обращаться в полицию бесполезно и не рекомендуется. Хотя в этом я вам помешать не могу. В-четвертых, помните: чем скорее я нейтрализую Джордана, тем скорее вы оба получите свободу. В-пятых, все, что я говорю, чистая правда, но не вся правда. И, наконец, знайте, что я готов на все, лишь бы разыскать этого парня. Абсолютно на все. Я прошел слишком долгий путь, чтобы теперь останавливаться. Итак, орел или решка?
* * *
Отказавшись выбирать, мы поставили себя в дурацкое положение. Начав спорить с ним, мы только напрасно потратили силы. Попытавшись оскорбить его, мы дали ему преимущество над собой. Орел или решка? Гангстер или псих? Блеф или реальная сила? Улица или тюрьма? Я или другой? Он тактично оставил нас с Бертраном наедине. И вот тут-то мы и пережили настоящий кошмар, к которому никак не были готовы. Я все забыл. У меня все спуталось в голове. Внезапно Бертран показался мне не другом, а именно другим. Чужим.
— Тебе страшно? — Да.
— Не бойся. Это лишний козырь против нас.
— Мне душно.
— Мне тоже.
— Так кто — ты или я?
— Мне душно.
— Если ты выйдешь отсюда, ты меня бросишь.
— Нет. Я тебя не брошу.
— Откуда мне знать? Может, я и сам тебя брошу.
— Да нет, клянусь тебе, что нет. Умоляю, пожалей меня… Если меня здесь запрут, я сдохну. У меня клаустрофобия, я уже готов блевать.
— Перестань ныть, ты же слышал, что сказал этот псих? Он же помешанный; через час он слиняет отсюда, и черта с два его найдешь. Хочешь, кинем жребий?
— Нет. Мне уже плохо. Я сейчас блевану. Я сделаю все, как ты решишь.
— Ты же меня бросишь.
— Никогда! Никогда!
— Ты меня пугаешь.
— Умоляю, поверь мне! Ну скажи, хочешь, я на колени перед тобой встану? Хочешь? Вот прямо сейчас…
— Да встань же ты!
— Я готов на все…
— Вот это-то меня и пугает.
3
Раннее утро. Безлюдные улицы. Я ступил на тротуар, едва волоча отяжелевшие ноги и зажав в кулаке смятые купюры. Когда я доставал деньги из кармана, ветер вырвал у меня несколько бумажек и унес на газон. Я проследил, куда они упали, и, не в силах побороть искушение, подобрал. Я чувствовал, что мне уже не хватает Бертрана, словно у меня отняли половину тела: даже сейчас я брел, привычно оставляя между собой и обочиной место для моего друга. У меня кружилась голова. Как правило, в этот час мы с Бертраном впадали в хандру. И изо всех сил старались молчать, по опыту зная, что первое же резкое слово вызовет лавину оскорблений. Каждый из нас, постанывая, точно больной зверь, становился козлом отпущения для другого и старался выместить на нем свой страх перед грядущим днем, свою усталость и бесприютность. С языка рвались горькие упреки, без них не обходился ни один день. Мы искоса следили друг за другом, злобно щерясь, готовые придраться к чему угодно. На исходе ночи Бертран был для меня существом, которое я ненавидел сильнее всего на свете, да и в его взгляде читалось страстное желание увидеть меня лежащим на тротуаре с разбитой башкой. Вот отчего мы искали прибежище в молчании, борясь с накатившей жутью.
Все такси в это время свободны, и их полно, их всегда полно в этот ранний час, даже не знаю почему. Я сажусь в «Мерседес».
— Куда едем?
Я должен что-нибудь сделать с собой, сделать сейчас же, сию минуту, иначе у меня сдадут нервы и я расхнычусь, как последний идиот, у первого же светофора. Кажется, этот момент вот-вот наступит: я чувствую, что у меня слезы подступают к горлу.
— Так куда едем?
Мне не будет покоя, нигде и никогда, разве что я наглотаюсь транквилизаторов — которых у меня, правда, нет. Как только я окажусь в постели, я начну грызть себе ногти и пальцы. Я постараюсь прореветься в надежде, что мне станет легче, но ничего не выйдет. Я знаю, что мне нужно — мне нужно мое второе, ночное дыхание, я должен снова ощутить все, что повергло меня в это состояние, — так из яда добывают лекарство. Мне понадобится много часов, прежде чем я окончательно приведу себя в форму.
— Римская улица, «Тысяча и одна ночь».
Я знаю: там отвергается сама мысль о том, что солнце уже встало. Отвергается напрочь. Здесь не признают слова «завтра», здесь ночь крепко удерживает свои позиции и никто даже представить не может, что в этот час мир уже проснулся и открыл глаза. Зато снаружи, на улице, в этот час первых глотков кофе никто не подозревает, что в здешних сияющих норах укрылась горстка ненавистников дневного света. Во всем Париже есть только три-четыре таких клуба. И эти клубы наглухо закрыты для всего, что открыто солнцу. Убежище для страдающих от обыденности. Тех, кто давно выбился бы в люди, будь они обыкновенными отщепенцами. Тех, чей девиз — «Удержи эту ночь!», ибо они плохо поняли известную песню
[9]
… Или же слишком хорошо.
Вывеска «1001» уже погасла. Шофер начинает нервничать, когда я протягиваю ему пятисотфранковую купюру, но в конце концов набирает сдачу. Город просыпается, по улицам идут люди, хозяева магазинчиков поднимают железные шторы. Надо торопиться, чтобы сохранить иллюзию ночи. Входная дверь приоткрыта, я слышу гул пылесоса в глубине большого зала, того, где бар и танцпол. На минуту замедляю шаг возле пустой кассы, затем прохожу в небольшой холл, застеленный красным ковролином, и огибаю колонну, украшенную золотистой мозаикой. Тут я снова торможу. Неужто Византия и вправду выглядит именно так? Не хватает только восточных ароматов да смуглых красавиц, исполняющих танец живота. Тысяча и одна ночь — ровно столько продержится это заведение; потом его разрушат и настроят вместо него какие-нибудь паршивые офисы. Три года отсрочки для меня и Бертрана. Так сказал здешний вышибала Жан-Марк. Наш приятель. Единственный, кто не спрашивает, есть ли у нас деньги на ресторан. Единственный, кто отдает нам свои талоны на выпивку, потому что сам не пьет. «1001» — это наша штаб-квартира, наша тихая гавань, последний приют перед тем, как очутиться на улице. Сюда мы приходим отдохнуть или поспать, сидя на диванчике, напялив на нос темные очки и, застыв точно статуи в ожидании открытия метро. Все считают, что мы выпендриваемся. А на самом деле мы спим как новорожденные младенцы. Слева расположена лестница, ведущая в малый бар. Тихонько мурлычет блюз. Ибо рок в такой час слишком вздрючивает нервы. Посетители на месте, бар живет обычной жизнью. Электрический свет заменяет солнечный, а утробные голоса — уличную рассветную тишину.
