– Но я даже не знаю названия города. И не могу...
– Можешь не терзать себя, – сказал я. – С твоих
слов я понял, что это за город. Это Киев. И очень скоро мы там побываем.
В его глазах мелькнула искра узнавания.
– Киев... – произнес он и повторил по-русски: – Киев!
Он узнал имя своего старого дома.
На следующую ночь я рассказал ему историю родного города.
Когда-то Киев славился великолепием, его собор мог
посоперничать с храмом Святой Софии в Константинополе, откуда пришла
христианская религия. Верования и искусство государства основывались на
традициях греческого христианства. Но несколько веков назад великий город
разграбили монголы – они уничтожили все его великолепие, истребили население и
на развалинах остались только те, кому удалось выжить, в том числе монахи,
державшиеся особняком.
Что сохранилось от Киева? Жалкие лачуги на берегу реки
Днепр, где до сих пор стоял собор, и монахи, населявшие знаменитую
Киево-Печерскую лавру.
Амадео молча выслушал эти сведения. Я видел, что он глубоко
несчастен.
– За свою долгую жизнь, – добавил я, – я видел
немало подобных катастроф. Люди, умеющие мечтать, строят дивные города. Потом с
севера или востока, как вихрь, налетают всадники и разрушают все до основания.
Они сеют страх и горе. И самый яркий пример – твоя родина, Киевская Русь.
Я видел, что он внимательно слушает, чувствовал, что он ждет
продолжения.
– Те воины никогда не разграбят нашу прекрасную Италию,
потому что ни северным, ни восточным границам Европы уже не угрожает опасность.
Варвары давно осели на континенте, и теперь их потомки населяют Францию,
Британию и Германию. Тех же, кто продолжал заниматься грабежами и насилием,
изгнали навсегда. Теперь люди заново учатся строить города. Но твоя страна...
Там до сих пор царят печаль и нищета. Никто не возделывает плодородные степи –
бескрайние земли пропадают зря! Разве что попадется безумный охотник вроде
твоего отца. Таково наследие чудовища, имя которому – Чингисхан. Золотой Ордой
зовут ту землю, где впустую гибнет прекрасная трава.
Я замолчал, спохватившись, что слишком уж разошелся.
Амадео кивнул. По мрачному взгляду я понял, что он осознал
размах бедствия.
– Ты все равно поедешь? – нажимал я. – Все равно
вернешься туда, где столько страдал?
– Да, – прошептал он. – У меня была мать, но я ее
не помню. Без отца она, должно быть, осталась совсем одна. А он, естественно,
погиб. На него сыпались потоки стрел. Стрелы я помню. – Он умолк, стараясь
воскресить в памяти давние события, и внезапно застонал, словно от острой
телесной боли, и добавил: – Бесцветный, унылый мир.
– Ты прав, – сказал я.
– Ты позволишь отвезти им хоть немного...
– Если хочешь, одари их богатством.
Он долго молчал, а потом тихо, как будто сам себе,
признался:
– Мне нужно увидеть монастырь, где я писал иконы. Увидеть
место, где я молил ниспослать мне силы жить закопанным в землю. Таков обычай,
но ты и сам знаешь, правда?
– Прекрасно знаю, – ответил я. – Видел, когда
отдавал тебе Кровь. Видел, как ты идешь по коридорам, раздавая пропитание тем,
кто продолжал жить и голодать, полузамурованными в кельях, ожидая, когда
свершится воля Господа. Они спрашивали, когда ты обретешь мужество
присоединиться к ним. Но ты писал потрясающие иконы.
– Да, – отозвался он.
– А отец ненавидел их за то, что они не давали тебе творить
и стремились сделать из тебя монаха.
Он посмотрел на меня с таким видом, словно только сейчас это
осознал – вполне возможно, так оно и было. А потом поразил меня глубоким
замечанием:
– Так в каждом монастыре, Мастер, – тебе ли не знать?
Воля Божья превыше всего.
Меня потрясло выражение его лица. К кому он обращался – ко
мне или к своему отцу?
Чтобы добраться до Киева, понадобилось четыре ночи.
В одиночестве я проделал бы этот путь значительно быстрее,
но я нес Амадео, прижимая его к себе, закутав в подбитый мехом плащ, чтобы
защитить от ветра.
Наконец к началу пятой ночи, на закате, мы домчались до
развалин города, который когда-то был столицей Киевской Руси. Мы перепачкались
пылью, меховые плащи почернели и сливались с ночью, что позволяло нам
скрываться от смертных глаз.
На высоких обезлюдевших крепостных стенах и на крыше
княжеского терема лежал толстый слой снега, а за стенами на берегу Днепра
виднелись простые деревянные дома – городище Подол. Никогда еще мне не
доводилось бывать в таком заброшенном месте.
Как только Амадео проник в деревянное жилище
правителя-европейца и как следует рассмотрел литовца, платившего хану дань в
обмен на трон, он заторопился в монастырь.
Воспользовавшись вампирским умением сливаться с тенями и
сбивать с толку тех, кто замечал ненароком, как он крадется вдоль земляных
стен, Амадео проскользнул внутрь.
Я все время держался рядом, но не считал нужным вмешиваться
или давать наставления. Я пришел в ужас, ибо монастырь оказался бесконечно
хуже, чем представлялся мне в его горячечных видениях.
Он молчал и с горечью взирал на келью, где на столах стояли
горшочки с краской, – здесь он писал свои иконы. Он увидел длинные
земляные коридоры, где молодым послушником раздавал заживо погребенным пищу и
воду.
Наконец Амадео вышел и, весь дрожа, приник ко мне.
– Я бы погиб в земляной келье, – прошептал он, глядя на
меня, словно умоляя понять важность сказанного.
Его лицо исказилось от боли, и он, поспешно отвернувшись,
спустился к полузамерзшей реке в поисках отчего дома.
Найти его не составило труда. Каково же было удивление и
смущение его домочадцев, когда на пороге их нищего дома возник великолепный
венецианец, ослепивший всех своим блеском.
Я продолжал держаться поодаль, удовольствовавшись обществом
безмолвного ветра и прислушиваясь к доносившимся издалека голосам.
Через несколько минут Амадео вышел под падающий с неба снег,
оставив семье целое состояние – груду золотых монет.
Я хотел взять его под локоть и утешить. Но он отвернулся,
избегая моего взгляда. Его мучила какая-то навязчивая мысль.
– Там была моя мать, – прошептал он, глянув в сторону
реки. – Она меня не узнала. Так тому и быть. Я отдал им все, что мог.
Я снова попытался обнять его, но он отмахнулся.
– Что же случилось? – спросил я. – Что ты
высматриваешь там, на реке? Что ты собрался делать?
