Значит, Амадео, после всех слез и обещаний, все-таки выдал
секрет прелестнице Бьянке! Какой же я глупец, что доверился сущему ребенку.
Какой же я глупец, что оставил Сантино жизнь! Но какой смысл упрекать себя?
Она умолкла, но не сводила с меня глаз. В ее глазах полыхали
отблески факела, нижняя губа дрожала, у нее вырвался стон, словно она
собиралась снова заплакать.
– Я могу привести злодея сюда, в твои покои, –
оживилась она. – Прямо на лестницу.
– Предположим, этот человек одолеет тебя до того, как ты
сумеешь вернуться, – тихо спросил я, – как мне тогда совершить
возмездие, как восстановить справедливость? Нет, тебе нельзя так рисковать.
– Но у меня получится. Положись на меня. – Ее глаза
загорелись, она огляделась по сторонам, как будто впитывала в себя красоту
комнаты. – Сколько я хранила твою тайну? Не знаю, но никто не смог бы
вырвать ее у меня. Что бы ни подозревали люди, я ни словом тебя не выдала.
– Милая моя красавица, – прошептал я, – не смей
рисковать из-за меня. Дай мне подумать, дай воспользоваться силой разума, если
она еще осталась. Давай посидим в тишине.
Она заметно смутилась, но потом ее лицо застыло.
– Дай мне Кровь, властелин, – внезапно произнесла она
отрывисто и поспешно. – Дай мне Кровь. Сделай меня такой, как Амадео.
Сделай меня той, кто пьет кровь, и тогда у меня хватит сил привести тебе
злодея. Вот видишь, я нашла выход!
Она застала меня врасплох.
Не стану говорить, что в глубине искалеченной души я не
помышлял о таком поступке – я подумал об этом, как только услышал ее
рыдания, – но услышать эти слова из ее уст, вдобавок с таким
воодушевлением, оказалось больше, чем я мог ожидать, и я понял, как понимал с
самого начала, что такой план идеален.
Но нужно было все обдумать! Не только ради нее, но и ради
меня. Когда произойдет волшебное превращение – предположим, у меня хватит сил
его совершить, – как сможем мы, двое слабых бессмертных, получить в
Венеции необходимую кровь и совершить долгое путешествие на север?
Оставаясь смертной, она могла бы перевезти меня к
альпийскому перевалу в повозке, сопровождаемой вооруженной охраной, которую я
мог бы покинуть после полуночи, чтобы в одиночестве навестить Тех, Кого Следует
Оберегать.
Получив Кровь, она будет вынуждена спать рядом со мной днем,
и мы оба окажемся во власти тех, кто будет перевозить саркофаги.
От боли я не мог решить, как лучше поступить.
Я не мог предпринять все необходимые меры. Мне внезапно
показалось, что я вообще разучился думать, и, покачав головой, я постарался не
дать ей себя обнять, чтобы она не перепугалась, осознав, каким иссушенным и
жестким стало мое тело.
– Дай мне Кровь, – настойчиво повторила она. –
Ведь это в твоей власти, не правда ли, властелин? И тогда я приведу тебе
столько жертв, сколько понадобится. Я видела, как изменился Амадео. Он мог не
объяснять. Я буду такой же сильной, правда? Отвечай, Мариус! Или скажи, как мне
еще исцелить тебя, как утишить твои страдания.
Я не мог говорить. Я трепетал от страсти, от злости из-за ее
возраста – из-за заговора, который они устроили с Амадео, и желание овладеть ею
прямо здесь снедало меня.
Никогда еще она не представлялась мне более живой, более
человечной, более естественной при всей своей радужной красоте – существом, к
которому нельзя прикоснуться и пальцем.
Она отпрянула, понимая, что надавила слишком сильно. Ее
голос смягчился, но не утратил настойчивости.
– Расскажи мне еще раз историю твоей жизни, – с
горящими глазами попросила она. – Расскажи, как было тогда, когда ни
Венеции, ни Флоренции еще не существовало, а ты уже был Мариусом. Расскажи
заново.
Я метнулся к ней.
Она не могла бы спастись бегством.
По-моему, она даже пыталась бежать. Точно помню, что она
закричала.
С улицы ее никто не услышал. Я схватил ее слишком быстро, а
золотая комната располагалась слишком глубоко.
Сдвинув маску набок, прикрыв ей глаза левой рукой, я впился
зубами в ее горло, и по жилам мгновенно растеклась ее кровь. Сердце ее билось
все быстрее и быстрее. И за миг до того, как оно должно было остановиться, я
принялся яростно трясти ее и кричать на ухо:
– Бьянка, очнись!
Я глубоко рассек иссохшее твердое запястье и добрался до
крови; я направил струйку крови в ее открытый рот прямо на язык.
Я услышал шипящий звук, и тут она сомкнула губы, но
испустила голодный стон. Я вырвал неподатливую обгорелую плоть и еще раз вскрыл
вену, чтобы дать ей напиться.
Но ей не хватало – я слишком ослаб, слишком сильно
пострадал, – а тем временем ее кровь бурлила во мне, пробивая путь сквозь
сгоревшие испорченные клетки, где прежде кипела жизнь.
Снова и снова я прокусывал изуродованное закостеневшее
запястье и прижимал его к ее рту, но так ничего и не добился.
Она умирала! А всю кровь, что она отдала мне, поглотило мое
тело.
Чудовищно! Невыносимо смотреть, как жизнь моей Бьянки
угасает, словно свечка. Было отчего лишиться рассудка.
Я немедленно поплелся к ступенькам, невзирая на боль и
слабость, собрав все силы рассудка и сердца, и, поднявшись, отворил бронзовую
дверь.
Оказавшись наверху, на набережной, я позвал гондольера:
– Скорее сюда! – И вернулся в дом, чтобы он последовал
за мной, что он и сделал.
Не прошло и секунды, как я напал на бедного, ни в чем не
повинного человека и выпил его кровь до капли, а потом, не в силах даже дышать
от удовольствия и разлившегося по телу тепла, я вернулся в золоченую комнату,
где оставил внизу у лестницы умирающую Бьянку.
– Вот, Бьянка, пей, у меня прибавилось крови, – сказал
я ей на ухо, снова прижимая к ее губам рассеченное запястье. На сей раз крови
было достаточно, она свободно лилась – не потоком, конечно, но уверенной
струей; рот Бьянки сомкнулся, и она принялась вытягивать кровь из моего сердца.
– Да, пей, Бьянка, пей, милая Бьянка, – говорил я, а
она отвечала мне вздохом.
Кровь поработила ее нежное сердечко.
Темное ночное путешествие только начиналось. Я не мог
отправить ее на поиски жертв! Ритуал еще не завершился до конца.
Склонившись от слабости, словно горбун, я отнес ее в
гондолу, вздрагивая от боли при каждом медленном, неуверенном движении.
И, усадив ее на подушки, бледную и красивую как никогда,
наполовину очнувшуюся и способную ответить мне, я взялся за весло.
