– Из любви и злости, – сказал я. – Видишь ли,
тогда к нам впервые явились последователи сатаны. Из той же породы, что сожгли
мой дом и похитили Амадео. Но за много веков до этого, понимаешь? Они пришли к
нам. О нет, не с моим врагом Сантино. Сантино тогда еще не родился на свет.
Сантино не из древнейших. Но из того же племени, из тех, кто считает, что
послан на землю пить кровь и тем самым служить христианскому богу.
Я чувствовал, как она потрясена, хотя она долго молчала.
– Так вот почему они кричали о богохульстве, – сказала
она.
– Да, и тогда, много-много лет назад, они говорили нам то же
самое. Они угрожали и требовали – требовали рассказать им все, что нам
известно.
– Но как они разлучили тебя с той женщиной?
– Мы их истребили. У нас не было другого выхода. Она
понимала, что иначе нельзя, а впоследствии, когда я замкнулся в себе, стал безразличен
ко всему и впал в молчание, она рассердилась. Я тоже.
– Ясно, – ответила она.
– Не нужно нам было ссориться. Я ушел от нее. Ушел, потому
что она была сильна, решительна и считала, что сатанистов необходимо
уничтожать. А я так не считал, вот и теперь, много веков спустя, допустил все
ту же роковую ошибку. Еще в Риме я узнал, что они до сих пор живы, эти твари;
в Риме ко мне приходил этот Сантино. Нужно было на месте уничтожить его
вместе с приспешниками. Но, как видишь, мне не хотелось пачкать руки, а в
результате он явился сюда, сжег мой дом и уничтожил все, что мне дорого.
От потрясения она долго не могла вымолвить ни слова.
– Ты до сих пор любишь ту женщину, – заключила она.
– Да, но я никогда не перестаю любить тех, кого полюбил. Я
никогда тебя не разлюблю.
– Ты уверен?
– Абсолютно, – ответил я. – Я полюбил тебя с
первого взгляда. Разве я не говорил?
– За все эти годы ты так и не перестал думать о ней?
– Нет, я ни на миг не переставал ее любить. Как же можно о
ней не думать? Я помню каждую мелочь. Одиночество и скитания навсегда
запечатлели ее облик в моей душе. Я вижу ее. Слышу ее голос. У нее был приятный
чистый голос. – Я задумался. И продолжил: – Она высокого роста; у нее
карие глаза и густые темные ресницы. Волосы длинные, волнистые, темно-коричневые.
На прогулки она их распускала. Конечно, я помню ее в длинных одеяниях,
ниспадавших до земли мягкими складками по моде тех времен, и не представляю,
что она носит сейчас. Она представляется мне богиней или святой, точно не знаю.
Она не ответила. И наконец произнесла:
– Ты оставил бы меня ради нее, если бы мог?
– Нет, если бы я ее нашел, мы стали бы жить втроем.
– Какая прелесть! – воскликнула она.
– Убежден, это вполне возможно, так оно и будет – все мы
поселимся вместе, ты, она и я. Она жива, с ней все благополучно, она
странствует, и настанет время, когда все мы воссоединимся.
– Откуда ты знаешь, что она жива? Что, если... нет, не хочу
тебя расстраивать.
– Я питаю надежду, что она жива, – сказал я.
– Тебе рассказал блондин? Маэл.
– Нет. Маэл о ней ничего не знает. Ничего. Кажется, Маэлу я
никогда не говорил ни слова о наших священных для меня отношениях. Я не
испытываю к Маэлу любви. Как видишь, я не стал призывать его на помощь в
ужасные ночи страданий. Я не допущу, чтобы он увидел меня таким.
– Не злись, – успокаивающе проговорила она. – Не
мучай себя. Я все понимаю. Ты так хорошо говорил о той женщине...
– Да, – сказал я. – Наверное, я знаю, что она
жива, потому что она никогда не уничтожила бы себя, не повидавшись прежде со
мной и не попрощавшись. А поскольку она меня не нашла и не имеет доказательств,
что я погиб, она не может умереть. Понимаешь?
– Да, – тихо отозвалась она. Она подползла ближе, но я
нежно прикоснулся к ней рукой в перчатке и отстранил от себя.
– Как звали женщину? – спросила она.
– Пандора, – ответил я.
– Я никогда не буду ревновать, – мягко добавила она.
– Ты и не должна ревновать, но как ты можешь сейчас так
утверждать? Откуда ты знаешь?
Она ответила спокойно и ласково:
– Ты говоришь о ней с таким почтением, что мне нечего
ревновать. К тому же мне известно, что ты способен любить нас обеих, ведь ты
любил и Амадео, и меня. Я убедилась на собственном опыте.
– О да, ты совершенно права, – сказал я. Я чуть не
плакал. В глубине души я вспоминал Боттичелли, вспоминал, как он стоял в студии
и глядел на меня во все глаза, беспомощно удивляясь, откуда взялся странный
покровитель, не помышляя о переплетении голода и обожания, об опасности,
подобравшейся слишком близко.
– Почти рассвет, – сказала она. – Я замерзла. Мне
все равно. А ты как?
– Скоро мы покинем этот дом, – пообещал я в
ответ, – и окажемся там, где светят золотые лампы и сотня превосходных
свечей. Да, целая сотня белых свечей. Там снег, но нам будет тепло.
– Ах, любимый, – вздохнула она. – Верю тебе всей
душой.
На следующую ночь мы снова поохотились, да так, словно
собирались тотчас покинуть Венецию. Казалось, я могу впитать бесконечное
количество крови.
Не посвящая Бьянку в свои мысли, я постоянно прислушивался,
нет ли поблизости бандитов Сантино, не сомневаясь, что они вот-вот вернутся.
Отведя Бьянку в безопасную золотую комнату и убедившись, что
она надежно устроена среди свертков одежды и горящих свечей, я опять вышел на
охоту, молнией передвигаясь по крышам домов, вылавливая страшнейших и
сильнейших городских убийц.
Уж не принес ли мой голод добра и покоя Венеции, думал я,
неистово уничтожая пособников зла. А покончив с кровью, я направился в
сгоревший палаццо и забрал золото, припрятанное так хитроумно, что его никто не
нашел.
Под конец я забрался на самую высокую крышу города, оглядел
Венецию и попрощался с ней навсегда. Я не знал, сумею ли когда-нибудь исцелить
разбитое сердце.
Золотой век окончился для меня агонией. Для Амадео –
катастрофой. Возможно, он также завершился и для прелестной Бьянки.
Исхудавшее, почерневшее тело, практически не изменившееся,
невзирая на череду убийств, убедило меня, что необходимо любой ценой вернуться
к Тем, Кого Следует Оберегать, доверив тайну Бьянке. Несмотря на ее молодость,
выбора у меня не оставалось.
