– Мне слишком больно, – заявил я. – Я туда не
вернусь. Прекрасная монахиня, ты так давно живешь здесь. Чего тебе не хватает?
– Италии, – ответила она тихим подавленным голосом. Я
слишком хорошо знал, о чем она говорит, но не ответил.
– Если у меня нет Италии, Мариус, – наконец призналась
она, – мне нужно обрести новый дом.
Стоя в переднем углу, она приглушенно, словно чувствовала
опасность, произнесла эти важнейшие для меня слова.
В святилище мы всегда вели себя почтительно. Но никогда не
шептались в присутствии божественной четы. Мы считали, что перешептываться
неприлично, если не сказать – неуважительно.
Вспоминая наш обычай, я нахожу его странным. Но мы не могли
предполагать, что Акаша и Энкил нас не слышат. Поэтому мы часто беседовали в
одном из передних углов, предпочитая левый, любимое место Бьянки, где она
нередко сидела, завернувшись в самый теплый плащ.
С этими словами она обернулась к царице, словно признавая
скрытый смысл своей фразы.
– Считай, что такова ее воля, – добавила она, –
чтобы мы не засоряли ее храм своим бездельем.
Я кивнул. А что мне оставалось? Но мы столько лет провели в
склепе, что я к нему очень привык. И всегда принимал тихую преданность Бьянки
как должное.
Я опустился на пол рядом с ней.
Я взял ее за руку и впервые отметил, что моя кожа уже не
черная, а скорее темно-бронзовая, а многие морщины разгладились.
– Позволь сделать тебе признание, – сказал я. – Мы
не сможем жить в обычном доме, как жили в Венеции.
Она слушала, спокойно взирая на меня.
Я продолжал:
– Я боюсь тех чудовищ, Сантино и его дьявольскую стаю. С
момента пожара прошли десятки лет, но они продолжают нападать исподтишка.
– Откуда ты знаешь? – спросила она. Видимо, у нее было
что добавить, но я жестом попросил ее проявить терпение.
Я отошел к своим вещам и достал письмо Рэймонда Галланта.
– Прочти, – сказал я. – Помимо всего прочего, ты
узнаешь, что они раскинули свою адскую паутину до самого Парижа.
Я долго молчал, давая ей возможность прочитать письмо, но
вздрогнул от неожиданности, услышав ее всхлипывания. Сколько раз я становился
свидетелем ее слез! Почему я никогда не готов к ее плачу? Она прошептала имя
Амадео. Она не могла заставить себя заговорить о нем.
– Что это значит? – спросила она. – Как же они
живут? Объясни мне. Что они с ним сделали?
Я сел рядом, умоляя успокоиться, и рассказал, как живут
демоны, почитающие сатану, – как монахи или отшельники, вкушая землю и
смерть, и объяснил, что они воображают, будто христианский Бог оставил им место
в своем царстве.
– Они морили Амадео голодом, – сказал я. – Пытали
его. Здесь все ясно написано. А когда он решил, что я погиб, когда оставил
надежду, когда счел благочестие единственным выходом, он присоединился к ним.
Она смотрела на меня серьезно, со слезами на глазах.
– Как же часто я видел, как ты плачешь! – сказал
я. – Но в последнее время ты успокоилась и уже не плакала так горько, как
по нему. Не сомневайся, я тоже его не забыл.
Она покачала головой, будто в мыслях не соглашалась со мной,
но не хотела открыть свою душу.
– Нам придется проявить смекалку, милая, – сказал
я. – Где бы мы ни обосновались, необходимо, чтобы они нас ни в коем случае
не достали.
Она почти пренебрежительно заговорила в ответ:
– Мы можем найти безопасное место. Ты прекрасно понимаешь,
что это не так сложно. Мы не можем жить так всегда. Мы из другого теста. Пусть
твои рассказы ничему меня не научили, но я поняла одно: ты скитался по земле не
только в поисках крови, но и в поисках красоты.
Мне не понравился ее серьезный настрой.
– Нас всего лишь двое, – продолжала она, – если
вдруг появятся демоны огня, тебе будет проще простого унести меня высоко-высоко,
где нам не причинят вреда.
– Если я буду рядом, любимая, рядом, – сказал я, –
а если нет? Все те годы, с тех пор как мы покинули прекрасную Венецию, ты
провела в стенах, где тебе никто не сможет навредить. А если мы уедем и
поселимся в другом месте, мне придется всегда оставаться настороже. Это
нормально?
Наш разговор вызывал во мне ужас. Она никогда не создавала
мне подобных сложностей. Мне не нравились непоколебимое выражение ее лица и
дрожащие руки.
– Наверное, еще рано, – сказала она. – Но я должна
сказать тебе важную вещь, Мариус, не вижу смысла ее скрывать.
Я сомневался, стоит ли продолжать.
– Что случилось, Бьянка? – спросил я. Я пришел в
отчаяние. В полное отчаяние.
– По-моему, ты совершил жестокую ошибку, – сказала она.
Я потрясенно молчал. Она ничего не добавила. Я ждал. Но в
ответ слышал лишь тишину: она сидела, прислонившись спиной к стене, не сводя
глаз со Священных Прародителей.
– Ты не объяснишь, какую ошибку? – спросил я. –
Расскажи непременно! Я люблю тебя. Я должен знать.
Она ничего не ответила. Она смотрела на царя и царицу. Но
вряд ли молилась.
Я собрал листы пергамента. Я просмотрел их и снова взглянул
на нее.
Ее слезы высохли, линия рта смягчилась, но в глазах
появилось странное выражение, которое я не мог объяснить.
– Ты не Таламаски страшишься? – спросил я. – Я все
объясню. Смотри, я написал им из одного далекого монастыря. Я не оставил
следов, красавица. Пока ты спала, я путешествовал вместе с ветрами.
Ответом мне было молчание. Не мрачное, не холодное – просто
задумчивая сдержанность. Но она перевела взгляд на меня, и ее лицо постепенно
переменилось.
Я постарался подобрать спокойные слова и объяснить ей, что
странным образом повстречал Рэймонда Галланта в последнюю ночь нашей счастливой
жизни в Венеции. В самых простых выражениях я рассказал, что он собирал о нас
сведения и сообщил, что на севере Европы видели Пандору.
Я говорил обо всем, что упоминалось в письме. Об Амадео. О
ненависти к Сантино. О том, как он лишил меня всего, что я любил, кроме нее, о
том, как по этой самой причине она мне дороже всего на свете.
Наконец у меня пропало желание говорить. Я начал злиться. Я
чувствовал, что обо мне думают плохо, и перестал ее понимать. Ее молчание
задевало меня все сильнее и сильнее, и я знал, что раздражение читается у меня
на лице.
Потом она все-таки дрогнула и заговорила:
