– Твой замысел невыполним, – продолжил Мариус. –
Ты понимал это еще тогда, когда оставил ее, чтобы укрыться во льдах. Однако ты
и представить себе не можешь, насколько велико ее могущество. И поверь, сестра
никогда не оставляет ее одну.
Торн не находил слов. Наконец он заговорил напряженным
шепотом:
– Почему я ненавижу ее за ту форму жизни, что она дала мне,
если никогда не испытывал ненависти к своим смертным родителям?
Мариус кивнул и горько улыбнулся.
– Мудрый вопрос. Отринь надежду нанести ей удар. Забудь о
цепях, которыми она сковала Лестата, если не хочешь ощутить их на себе.
Теперь закивал Торн.
– Но что это за цепи? – все так же напряженно и горько
спросил он. – И почему я так страстно желаю стать ее исполненным ненависти
пленником? Неужели из стремления вновь и вновь демонстрировать свою ярость –
каждую ночь, когда она будет приходить ко мне?
– Ты говоришь о цепях, сплетенных из ее рыжих волос? –
спросил Мариус, слегка пожимая плечами. – Скрепленных сталью и ее
кровью? – Он задумался. – Да, скрепленных сталью, кровью и, быть
может, золотом. Я их ни разу не видел. Только слышал о них. И знаю, что
Лестата, несмотря на его бешеный гнев, те цепи держали крепко.
– Хочу узнать о них все, – заявил Торн. – Я должен
ее найти.
– Откажись от этой затеи, Торн, – попытался отговорить
его Мариус. – Я не могу отвести тебя к ней. А что будет, если она призовет
тебя, как прежде, а после, увидев твою ненависть, уничтожит?
– Она знала о моей ненависти, когда я уходил, – сказал
Торн.
– А почему ты ушел? – спросил Мариус. – Просто из
ревности к тем, кого я увидел в твоих мыслях?
– Один любимчик за другим. Я так жить не мог. Ты говоришь о
жреце-друиде, превратившемся в того, кто пьет кровь. Я одного такого знаю. Его
имя Маэл – то самое, что упомянул и ты. Она приняла его в свой круг как
желанного любовника! Он принял Кровь давно, ему было что рассказать, а ей
большего и не надо. Вот тогда я и отвернулся от нее. Вряд ли она вообще
заметила, как я отошел в тень. И едва ли моя ненависть ее задела.
Мариус внимательно слушал.
– Маэл... – негромко произнес наконец он. –
Высокий, сухощавый, крупный нос с горбинкой, глубоко посаженные голубые глаза и
длинные волосы – память о тех временах, когда он оказался пленником священной
рощи. Так выглядел Маэл, который увел у тебя прелестную Маарет?
– Да, – ответил Торн. Боль в груди отпустила. – Не
стану отрицать, она была нежна со мной. Не скажу, что она меня бросила. Это я
ушел от нее на север. Это я возненавидел его за льстивые речи и заумные
истории.
– Не ищи с ней ссоры, – посоветовал Мариус. –
Останься со мной. Со временем она узнает, что ты здесь, и, возможно, сама
призовет тебя. Умоляю, прояви мудрость.
Торн снова кивнул, испытывая приблизительно такое же
чувство, какое охватывает воина после завершения жестокой битвы. Он признался в
своем гневе – и тот исчез. А он, Торн, остался спокойно сидеть у огня: боевой
настрой пропал. Вот она, магия слов, подумал он.
Память открыла перед ним новую страницу. Шесть веков назад.
Он в пещере, связанный, не имеющий возможности шевельнуть даже пальцем.
Отблески дрожащего пламени слепят глаза. Она лежит рядом и, заглядывая ему в
глаза, нашептывает какие-то слова. Он их не запомнил, поскольку слова эти
составляли лишь часть чего-то значительного, ужасного, неотвратимого, такого же
непреодолимо мощного, как державшие его путы.
Но сейчас он может разорвать эти путы. Может избавиться от
воспоминаний и навсегда остаться здесь, в этой комнате. И смотреть на Мариуса.
Он вздохнул – медленно, тяжело.
– Давай продолжим, – попросил он. – Почему после
гибели царицы и исчезновения близнецов ты не излил свой гнев на Лестата, почему
отказался от мести? Он же предал тебя! Навлек на всех несчастье!
– Потому что я все равно хотел его любить, – объяснил
Мариус, как будто нашел этот ответ давным-давно. – Я жаждал быть любимым и
сохранить за собой роль терпеливого и мудрого учителя. Гнев принес мне немало
боли. Гнев способен вызвать в ответ только презрение. Я не могу действовать под
влиянием гнева.
– Подожди-ка, – произнес Торн. – Повтори еще раз,
что сейчас сказал.
– Гнев достоин только презрения, – повторил
Мариус. – Он всегда ставит в невыигрышное положение. Я стараюсь не
поддаваться гневу. Это чувство мне чуждо.
Торн жестом попросил его помолчать, откинулся на спинку
дивана и задумался. Он словно застыл под порывом ледяного ветра, хотя в очаге
по-прежнему жарко пылал огонь.
– Гнев – проявление слабости... – прошептал Торн.
Такая мысль, похоже, никогда не приходила ему в голову. Гнев
и ярость казались ему чувствами почти идентичными. А ярость представлялась
сродни неистовству Одина. Собираясь на битву, воины специально возбуждали ее в
своих душах. Впускали ее в сердца. Именно ярость разбудила Торна и заставила
его покинуть ледяную пещеру.
– Гнев – такое же свидетельство слабости, как и
страх, – заметил Мариус. – Разве мы с тобой признаем страх?
– Нет, – ответил Торн. – Но ты говоришь о чем-то
сильном, сжигающем тебя изнутри.
– Да, в моей душе есть ожесточение и боль, я живу в
одиночестве, но отказываюсь испить чашу гнева и предпочитаю молчание злобным
словам. Тебя я нашел в северной стране, мы никогда прежде не встречались, и
потому я могу обнажить перед тобой душу.
– Да, конечно, – согласился Торн. – Проявленное по
отношению ко мне гостеприимство дает тебе право рассказать что угодно. Обещаю,
что никогда не предам твоего доверия. Ни в песнях, ни в разговоре с кем бы то
ни было. Ни за что на свете.
Голос Торна звучал все увереннее, ибо каждое сказанное слово
было искренним и шло от сердца.
– Скажи, а что стало с Лестатом? – спросил он. –
Почему не слышно больше ни песен, ни саг в его исполнении?
– Ах да, саги... Пожалуй, именно так следует назвать то, что
он сочинил о нашем народе. – Мариус улыбнулся, на этот раз едва ли не
весело. – Его мучают ужасные раны, – объяснил он. – Лестат
встретился с ангелами – во всяком случае с теми, кто считает себя
таковыми, – и побывал вместе с ними на Небесах и в преисподней.
– Ты в это веришь?
– Не знаю. Могу только сказать, что в то время, когда он,
как утверждают эти существа, находился в их власти, в нашем мире его не было. И
еще: он принес с собой окровавленный плат с запечатленным на нем пылающим ликом
Христа.
