Ходили слухи, что план строительства Константинополя
создается с невиданной быстротой и новые здания вырастают буквально на глазах.
Вслед за императором в расцветающий новый город отправились
и многие жители Рима. По приглашению императора или по собственному желанию
сенаторы собирали накопленное богатство и вместе с семьями перебирались в
блистательный Константинополь, на долгое время ставший объектом пересудов и
сплетен.
Вскоре я узнал, что в новую столицу стекаются сенаторы и из
других городов империи. По мере того как там вырастали бани, цирки и здания
общественного значения, возникла мода украшать архитектурные сооружения
прекрасными статуями, вывезенными из Греции и государств Азии.
«Рим, любимый Рим, какая же судьба тебя ожидает?» – с
тревогой в сердце думал я.
Разумеется, мои вечерние пиршества не прекратились. Бедные
учителя и историки, не располагавшие средствами на переезд в Константинополь,
любопытные беззаботные юноши, пока что не склонные к принятию благоразумных
решений, и многие другие римляне по обыкновению заглядывали к Мариусу.
Я по-прежнему много времени проводил в обществе смертных и
даже получил в наследство нескольких сообразительных греческих философов,
оставленных мне семьями, уехавшими в Константинополь и уверенными, что там они
найдут более образованных учителей для своих сыновей.
Но компании, пировавшие на вилле, мало меня волновали.
По правде говоря, по прошествии стольких лет я был совершенно
сломлен духом.
Больше всего меня угнетало отсутствие рядом бессмертного
спутника, способного понять мои чувства. Интересно, думал я, могли бы Маэл с
Авикусом постичь всю глубину происходящего? Я слышал их и знал, что оба до сих
пор бродят, словно призраки, по тем же улицам, что и я.
Мне так не хватало Пандоры, что я даже не мог вспоминать ее
лицо и старался не думать о ней.
Но если Константин сумеет сохранить целостность империи,
если христианство сплотит провинции и не даст им разъединиться, если император
сможет сдерживать натиск варваров, способных только грабить и убивать, ничего
не оставляя после себя взамен, то кто я такой, чтобы судить его? Я, изгой,
навсегда выброшенный из жизни?
Когда мне становилось особенно тоскливо, я возвращался к
своим записям.
А если был уверен, что Маэла с Авикусом поблизости нет, то
уходил из города и отправлялся в святилище и продолжал там работать над
росписями. Покрыв фресками все святилище от пола до потолка, я заново белил
стены и начинал все сначала. Созданные нимфы и богини не удовлетворяли меня:
фигуры выглядели недостаточно гибкими, руки недостаточно грациозными, волосы не
такими, как следовало. А в нарисованных садах было слишком мало прекрасных
цветов.
И меня ни на миг не покидала мысль, что я где-то видел этот
сад, причем еще до того, как Акаша позволила мне испить ее крови. Я видел эти
каменные скамьи, фонтаны...
Рисуя, я не мог отделаться от ощущения, что стою прямо в
саду. Не уверен, что это мне помогало. Скорее расстраивало.
Но по мере того, как я набирался опыта и становился искуснее
– а мои способности и в самом деле развивались, – меня начали беспокоить
другие аспекты творчества.
Мне вдруг стало казаться, что есть нечто неестественное,
нечто в основе своей отталкивающее в том, как безупречно передаю я человеческие
фигуры, в том, как необычно сверкают мои краски, в том, как я добавляю
множество мелких деталей. Особенно мне претила собственная страсть к обилию
декоративных элементов.
Труд художника неодолимо привлекал меня и одновременно в той
же степени вызывал отвращение. Я создавал сады, полные прелестных
мифологических существ, и тут же уничтожал их. Иногда я рисовал так усердно и
быстро, что в изнеможении падал на пол святилища и засыпал там на весь день –
беспомощный и неподвижный. У меня не оставалось сил, чтобы добраться до убежища
– гроб был спрятан неподалеку от виллы.
«Мы чудовища», – думал я всякий раз, когда рисовал или
придирчиво рассматривал собственные росписи. Я и сейчас в этом убежден. Да, я
хочу продлить свое существование в этом мире – ну и что? Мы существа
противоестественные, бесстрастные и одновременно чересчур эмоциональные
свидетели происходящего. Предаваясь таким раздумьям, я видел перед собой двоих
безмолвных свидетелей – Акашу и Энкила.
Им нет никакого дела до того, чем я занимаюсь.
Раза два в год я сменял на них одежды, заботливо и аккуратно
расправлял на Акаше платье. Я приносил новые браслеты и медленными, нежными
движениями, дабы не оскорбить царицу своими прикосновениями, украшал ее
холодные, безвольно лежащие на коленях руки. Я вплетал золото в волнистые
черные волосы Матери и Отца. Я накладывал великолепное ожерелье на обнаженные
плечи царя.
И никогда не говорил с ними всуе – обращался только в
молитве, ибо трепетал перед их царственным величием.
За все время пребывания в святилище я не произносил ни
слова: молча работал и так же молча с отвращением смотрел на результат этой
работы – не с горшками же и кистями разговаривать!
Однажды ночью, после долгих лет усердного труда, я отступил
на шаг и попытался увидеть всю картину новыми глазами. Голова у меня шла
кругом.
Я отошел к входу, представил себя человеком, впервые
оказавшимся в святилище, и, будто забыв о божественной чете, внимательно
оглядел стены.
И тогда на меня с болезненной ясностью снизошла истина: я
рисовал Пандору – только ее, всегда и везде. Каждая нимфа, каждая богиня была
Пандорой. Как же я не заметил этого раньше?
Изумленный, сраженный своим открытием, я решил, что меня
подводит зрение. Я потер глаза, совершенно так же, как трет их любой смертный,
чтобы лучше видеть, и взглянул еще раз. Сомнений не оставалось: повсюду была
моя прекрасная Пандора – в разных нарядах, с разными прическами и украшениями,
но она и только она. А я лишь сейчас обратил на это внимание!
Конечно, бескрайний сад тоже казался знакомым, но он меня не
интересовал, потому что не имел никакого отношения к Пандоре. Но Пандора... Она
останется со мной навеки и всегда будет источником совершенно особенных чувств
и ощущений. От Пандоры я не избавлюсь никогда. И в этом состоит мое проклятие.
По обыкновению спрятав краски и кисти за царским троном –
оставив их на виду, я проявил бы неуважение к Отцу и Матери, – я вернулся
в Рим.
До рассвета оставалось еще несколько часов, и я знал, что
проведу их в тоске по Пандоре.
Пьяная компания заметно поредела, как и всегда бывало ближе
к утру. Несколько гостей сладко спали в саду на траве, а остальные, собравшись
вместе, горланили песни.
Никто не заметил, как я прошел в библиотеку и сел за стол.
