На долю старого вампира выпало немало страданий. Лысый,
исхудавший, почерневший после Великого Пожара, он отдавал все силы созданию
Детей Сатаны. Поэтому в отличие от остальных так и не исцелился. Он сразу
догадался, что его провели: те, кого он послал в Рим, погибли, а вместо них его
встретили кровопийцы немыслимой силы, не испытывавшие сочувствия ни к нему, ни
к его делу.
Первым поднял меч Авикус, но древний вампир остановил его,
воскликнув:
– Разве мы не служим Господу?
– Ты узнаешь об этом раньше меня. – С этими словами
Авикус одним ударом снес ему голову.
Остальные даже не попытались спастись. Они упали на колени и
молча приняли смерть.
Огонь поглотил безжизненные тела.
Две ночи подряд мы возвращались, чтобы собрать и сжечь
останки, пока не превратили все в пепел. Завершив дело, мы решили, что с
сатанистами покончено раз и навсегда.
Если бы!
Не могу сказать, что та жуткая глава нашей жизни сблизила
меня с Авикусом и Маэлом. Все внутри меня противилось столь отвратительному
деянию, и я не мог не испытывать горечи.
Возвращаясь домой, я с радостью принимался за работу.
Приятно было сознавать, что никто из моих гостей не
интересуется моим возрастом, не задается вопросом, почему я не старею и не
умираю. Наверное, секрет в том, что на вилле всегда было много гостей и никто
надолго не задерживал внимание на тех, кто пировал рядом.
Так или иначе, после казни Детей Сатаны я стал чаще слушать
музыку и начал рисовать более искусно и изобретательно, с неослабевающей
страстью.
Тем временем империя пришла в полный упадок и окончательно
разделилась на восточную и западную части. На западе, где располагался,
естественно, сам Рим, говорили на латыни; на востоке общепринятым языком стал
греческий. Столь четкое разделение затронуло и христиан, которые продолжали
спорить и ссориться из-за своих верований.
И наконец обстановка в моем любимом городе стала
невыносимой. Правитель вестготов Аларих захватил ближайший порт, Остию, и
угрожал столице. Сенат оказался бессилен перед лицом надвигающейся опасности
вторжения, и в городе поговаривали, что рабы могут встать на сторону
захватчиков, что приведет к полному поражению.
Однажды в полночь отворились Саларийские ворота, вдали
раздался устрашающий звук готской трубы и в Рим ворвались алчные орды готов и
скифов, жаждущие разграбить Великий город и сровнять его с землей.
Я выскочил на улицу и оказался в самом центре кровавой
резни.
Рядом тотчас возник Авикус.
Мчась по крышам, мы повсюду наблюдали одну и ту же картину:
рабы, восставшие против хозяев, дома с распахнутыми настежь дверями,
обезумевшие жертвы, тщетно предлагавшие золото и драгоценности своим убийцам в
обмен на жизнь, бесценные статуи, грудами наваленные на повозки, которыми были
перегорожены буквально все узкие улицы, бесчисленные трупы, сбегавшую в канавы
кровь и, наконец, языки пламени, охватившие все вокруг. Молодых и здоровых
оставляли в живых, чтобы впоследствии продать в рабство, однако по большей
части убивали всех без разбору. Очень быстро я понял, что не смогу помочь ни
одному из смертных.
По возвращении на виллу я, к своему ужасу, обнаружил, что
дом объят пламенем. Остававшиеся там либо попали в плен, либо обратились в
бегство. Горели книги! На глазах гибли все мои собрания Вергилия, Петрония,
Апулея, Цицерона, Лукреция, Гомера, Плиния. Фрески чернели и рассыпались. В
легкие вползал зловонный дым.
У меня едва оставалось время выхватить из пасти огня
несколько важных вещей. Я отчаянно пытался спасти Овидия, столь любимого
Пандорой, и великих греческих трагиков. Авикус бросился мне на помощь. Я набрал
еще книг, надеясь добраться до дневников, но в ту роковую секунду в сад с
дикими воплями хлынули готские солдаты.
Я выхватил меч и с яростью принялся направо и налево рубить
головы, перекрикивая захватчиков, оглушая их неестественной силой своего голоса
и внося смятение в их ряды.
Авикус, более, чем я, искушенный в подобных битвах, дрался
еще свирепее. Вскоре вся шайка лежала у наших ног.
Но дом было уже не спасти. Те несколько книг, что мы смогли
вытащить, тоже сгорели. Что мне оставалось? Только молиться, чтобы мои рабы
успели найти себе укрытие – в противном случае они были обречены стать
пленниками захватчиков.
– Скорее в святилище! – воскликнул я. – Больше нам
идти некуда!
Мы поспешно выбрались на крыши и помчались, уворачиваясь от
языков пламени, вырывавшихся отовсюду и окрашивавших небо в алый цвет.
Рим рыдал. Рим просил пощады. Рим умирал. Рима больше не
было!
Мы без приключений добрались до святилища, хотя войска
Алариха мародерствовали и вне пределов города.
Спустившись в прохладное, безопасное убежище, я поспешно
зажег лампы и упал на колени перед Акашей, не задумываясь о том, как воспримет
мое поведение Авикус. Я шепотом поведал царице о трагедии, постигшей мой
смертный дом.
– Ты видела гибель Египта, – почтительно говорил
я. – На твоих глазах он превратился в римскую провинцию. Теперь очередь
Рима. Рим простоял одиннадцать веков, и теперь его больше нет. Что станется с
миром? Кто позаботится о дорогах и мостах, связывающих и объединяющих людей?
Кто сохранит великолепие городов, где люди строят дома, чтобы жить в мире и
радости, воспитывать детей, учить их читать, писать, поклоняться богам? Кто
прогонит прочь гнусных вандалов, не способных возделывать свои земли, живущих
лишь во имя разрушения и зла?
Как и следовало ожидать, Священные Прародители не дали
никакого ответа.
Распростершись на полу, я протянул руку и почтительно
прикоснулся к ногам Акаши. Потом с тяжелым вздохом заполз в угол и, забыв об
этикете, сник, как обессилевший ребенок.
Авикус присел рядом и сжал мою руку.
– А как же Маэл? – тихо спросил я.
– Маэл хитер, – ответил Авикус. – Он любит драться
и убивает мастерски. Маэл никогда больше не даст себя ранить. И Маэл знает, как
скрыться, если противник слишком силен.
Следующие шесть ночей мы провели в святилище.
До нашего слуха то и дело доносились крики и плач – грабежи
и насилие продолжались.
Наконец Аларих вывел войска из Рима и отправился на юг –
разорять деревни.
Жажда крови заставила нас покинуть безопасное убежище и
вернуться в город.
Авикус попрощался и ушел искать Маэла, я же направился туда,
где когда-то стоял мой дом. Увидев умирающего солдата, я вонзил ему в грудь
копье. Он потерял сознание. Я вытащил острие, заставив раненого застонать в
забытьи, приподнял тело и прильнул ртом к кровоточащей ране.
