И все же я часто заглядывал в храм Святой Софии, восхищаясь
огромным куполом, без видимой, казалось, опоры парящим над головой. Создателям
удалось запечатлеть в этом храме нечто неуловимое, но заставлявшее даже
гордецов смиренно склонять головы.
Авикус и Маэл были довольны городом. И оба безоговорочно
дали мне понять, что признают мое превосходство. Когда по вечерам я ходил на
рынки покупать книги, Авикус с радостью присоединялся, а потом просил почитать
новые приобретения.
Тем временем я с комфортом обустроил дом и нанял художников,
чтобы расписать стены, ибо не хотел снова становиться пленником нарисованных
садов.
При мысли о Пандоре мне становилось еще хуже, чем прежде. Я
не переставал искать ее. Некоторые безобидные, незначительные истории из нашей
с ней жизни я рассказал Авикусу и Маэлу, стремясь донести главное: всю силу
своей любви к этой замечательной женщине. Я надеялся, что ее образ останется в
их мыслях. Если Пандора окажется на этих улицах и столкнется с моими
спутниками, может быть, она догадается, что я здесь и что больше всего на свете
я хочу снова быть с ней вместе.
С самого приезда я начал собирать библиотеку, скупая свитки,
просматривая их на досуге и заполняя ими сундук за сундуком. Я приобрел удобный
письменный стол и, пользуясь своим старым шифром, начал вести дневник, стараясь
объективно описывать события, но не поверяя бумаге свои потаенные мысли.
Мы не пробыли в Константинополе и полугода, когда
почувствовали, что к нашему жилищу приближаются те, кто пьет кровь.
Мы услышали их рано утром. Видимо, они пришли прочесть наши
мысли, а затем умчались прочь.
– Почему они так долго не появлялись? – спросил
я. – Наблюдали за нами? Изучали наш образ жизни?
– Может быть, это из-за них здесь нет ни одного
дьяволопоклонника? – предположил Авикус.
Наверное, он был прав, так как, судя по обрывкам мыслей,
которые нам удалось уловить, шпионы не принадлежали к числу Детей Сатаны.
Наконец, едва село солнце, они вернулись с любезным
приглашением проследовать за ними в гости к их госпоже.
Я вышел из дома, чтобы поздороваться, и обнаружил за
воротами двоих красивых бледных мальчиков, с ясными темными глазами и короткими
вьющимися черными волосами. В момент перерождения им было не больше тринадцати.
Они носили длинные восточные одеяния из тонкой расшитой ткани с красно-золотой
каймой; на ногах – нарядные туфли, на пальцах – кольца с драгоценными камнями.
Путь им освещали двое смертных с факелами – рабы-персы,
стоившие в то время весьма недешево.
Один из блистательных юных вампиров вложил мне в руки
маленький свиток. Я тотчас развернул его и прочел написанное по-гречески, очень
красивым почерком послание:
«Согласно обычаю, у меня испрашивают разрешения охотиться в
моем городе. Приглашаю вас в мой дворец». И подпись: «Эвдоксия».
Стиль и содержание письма взволновали меня не больше, чем
что-либо иное в Константинополе. Не могу сказать, что послание меня удивило, но
оно дарило мне надежду побеседовать с другими вампирами, не подпавшими под
влияние культа сатаны. Такой возможности мне прежде не выпадало!
Добавлю, что за все годы бессмертной жизни мне не доводилось
видеть вампиров столь же элегантных, изящных и прекрасных, как те два мальчика.
Не сомневаюсь, что среди Детей Сатаны тоже встречались
красавцы с невинными глазами, но с ними в основном сталкивались Авикус и Маэл.
Кроме того, фанатизм обычно портит любую красоту.
А эти мальчики были совсем другими.
Исполненные достоинства и смелости, светившихся в глазах,
они вызывали подлинный интерес. Что касается имени Эвдоксия, оно вызывало не
столько страх, сколько любопытство.
– Я следую за вами, – ответил я.
Однако мальчики знаком предложили Авикусу и Маэлу
присоединиться к нам.
– Зачем? – настороженно спросил я.
Авикус и Маэл безмолвно сообщили мне, что тоже хотят пойти.
– Сколько вас? – поинтересовался я у мальчиков.
– На все вопросы ответит Эвдоксия, – сказал тот, кто
передал мне свиток. – Пожалуйста, оставьте разговоры и следуйте за нами.
Эвдоксия уже наслышана о вас.
В сопровождении юных посланцев мы проделали долгий путь по
улицам города и наконец добрались до квартала, выглядевшего даже богаче, чем
наш. Мы остановились у большого дома с фасадом из шероховатого камня, за
которым, по-видимому, скрывались комнаты с пышным убранством и внутренний сад.
Пока мы шли, мальчикам прекрасно удавалось скрывать свои
мысли, но я – возможно, по их желанию – смог уловить имена: Асфар и Рашид.
Двери открыла другая пара смертных рабов, они же проводили
нас в просторный зал, от пола до потолка отделанный золотом и ярко освещенный
факелами.
В центре зала на разбросанных по золоченому ложу фиолетовых
шелковых подушках возлежала ослепительная женщина с густыми, вьющимися, как у
мальчиков-посыльных, но длинными и усыпанными жемчугом волосами. На ней были
парчовые одежды, а под ними – шелковая туника тончайшей работы. Столь
великолепного одеяния я еще не встречал в Константинополе.
Ее маленькое овальное лицо казалось совершенным, хотя внешне
она ничем не напоминала Пандору, которая всегда оставалась для меня воплощением
совершенства.
Огромные глаза, идеально подкрашенные губы и аромат,
созданный, несомненно, персидским чародеем, чтобы окончательно вскружить нам
головы.
Поодаль на мозаичном полу с изображениями неистовых
греческих богов, выполненными со вкусом, свойственным ушедшим временам, в
кажущемся беспорядке расставлены были стулья и диваны. Роспись на стенах
запечатлела сцены сродни той, что была выложена на полу, но грубоватые,
замысловато украшенные колонны относились, по-видимому, к этому веку.
Кожа хозяйки дома была совершенно белой. В этой женщине,
похоже, не осталось ничего человеческого. От этой мысли меня бросило в дрожь.
Но выражение ее лица и улыбка были сердечны и не скрывали величайшего
любопытства.
Не изменив позы, по-прежнему опираясь локтем о подушки, она
подняла глаза. Унизанная браслетами рука поражала изяществом.
– Мариус, ты рассматриваешь мои стены и пол так внимательно,
словно книгу читаешь, – произнесла она на безупречной латыни.
Я отметил про себя, что голос ее звучит приятно, под стать
лицу.
– Прошу прощения, – ответил я. – Но в столь
изысканной комнате было бы невежливо вести себя иначе.
– Ты тоскуешь по старому Риму, – продолжала она, –
по Афинам, даже по Антиохии, где тебе доводилось жить.
