– Ты обладал привлекательностью, которой не было у
остальных, – наконец объяснила она. – Дело не только в твоей красоте,
хотя она имела большое значение. Ей всегда была важна красота. Она рассказала
мне, что слышала о тебе от одной женщины, когда еще жила на Крите.
Не смея перебивать, я уставился на нее во все глаза.
– Много лет назад та римлянка забрела на остров Крит, –
продолжала девушка. – Она искала тебя, говорила о тебе: Мариус из Рима,
патриций по рождению, ученый по призванию. Та женщина любила тебя. Она не
оспаривала прав Эвдоксии на остров. Ей нужен был только ты. Убедившись, что
тебя там нет, она уехала.
От горя и волнения я лишился дара речи. Пандора! Впервые за
триста лет я получил от нее весточку.
– Не плачь из-за нее, – нежно сказала Зенобия. –
Это случилось так давно! Конечно, время лечит любовь. А если не лечит, это уже
беда.
– Не лечит, – невнятно произнес я со слезами на
глазах. – Что еще она говорила? Пожалуйста, расскажи мне все, что
вспомнишь, любую мелочь.
Сердце билось у меня в груди как безумное. Казалось, я
вообще позабыл о том, что у меня есть сердце, а теперь оно вдруг обнаружилось.
– Что еще? – Зенобия помолчала. – Пожалуй, больше
ничего. Та женщина была бы сильным врагом. Эвдоксия всегда в первую очередь
думала о соперниках. Уничтожить ту женщину она бы не смогла, но и определить,
откуда у нее столько силы, ей не удалось. Ее загадка оставалась без ответа,
пока в Константинополе не появился ты, Мариус-римлянин, – в блистательных
алых одеждах, с кожей белой, как мрамор, вечерами шагающий по городу с
решимостью смертного.
Она умолкла. Подняла руку и поднесла ее к моему лицу.
– Не плачь. Это ее слова: «...с решимостью смертного».
– Откуда же ты узнала о Матери и Отце? – спросил
я. – И что означают для тебя эти слова?
– Она произносила их с изумлением, – ответила
Зенобия. – Говорила, что ты безрассуден, если не безумен. Но, видишь ли,
она всегда бросалась из крайности в крайность – так уж была устроена. Эвдоксия
проклинала тебя за то, что Мать и Отец оказались в нашем городе, но в то же
время хотела привести тебя в свой дом. По этой причине меня пришлось спрятать.
Но мальчиков она оставила, ведь их она любила меньше.
– А Мать и Отец? – повторил я. – Ты знаешь, кто
они такие?
Зенобия покачала головой.
– Знаю только, что они у тебя – или были у тебя, когда она о
них говорила. Мать и Отец – самые первые из нас?
Я не ответил. Но поверил, что больше ей ничего не известно,
пусть с моей стороны это и было опрометчиво.
Настал момент проникнуть в ее разум, призвать на помощь
способность увидеть ее прошлое и настоящее, познать ее мысли – от самых
потаенных до мимолетных.
Она смотрела на меня ясными глазами, не задавая вопросов,
словно чувствовала, чем я занимаюсь – или пытаюсь заниматься. Казалось, она не
собирается что-либо скрывать.
Но что я выяснил? Только то, что она сказала правду: «Больше
я ничего не знаю о твоей бессмертной красавице». Она проявляла терпение, но
внезапно меня окатило волной неподдельной скорби: «Я любила Эвдоксию. Ты
уничтожил ее. И теперь не можешь оставить меня в покое».
Я встал и снова зашагал по комнате. Пышная византийская
обстановка душила меня. Толстые узорчатые драпировки наполняли воздух пылью. В
помещении не осталось и щелки, куда проникала бы свежесть ночи, – слишком
далеко находились мы от внутреннего садика.
Но что мне было нужно? Избавиться от этого существа? Нет,
избавиться от сознания, что она существует, что я повстречался с ней, что я
вообще ее видел... Но разве такое возможно?
Мои размышления прервал какой-то звук, и я осознал, что
наконец-то пришли Авикус и Маэл.
Минуя череду комнат, они добрались до спальни и, войдя, с
изумлением увидели потрясающую юную женщину, сидевшую на краю необъятной
постели, устланной многочисленными покрывалами.
Я молчал, давая им время оправиться от шока. Авикус сразу же
испытал к Зенобии такую же симпатию, как к Эвдоксии, хотя девушка пока что не
произнесла ни слова.
В Маэле я отметил подозрительность и легкую озабоченность.
Он испытующе посмотрел на меня, вполне владея собой. Красота молодой женщины не
произвела на него чарующего впечатления.
Авикус пододвинулся поближе к Зенобии, и, наблюдая за ним,
глядя, как в его глазах разгорается страсть, я нашел выход. Я увидел желанный
выход совершенно четко, и в этот миг меня охватило чувство глубочайшего
сожаления. Торжественный обет одиночества тяжелым бременем обрушился на душу,
словно я принял его во имя божества – впрочем, так оно и было. Я принял его во
имя Тех, Кого Следует Оберегать. Но нельзя было думать о них в присутствии
Зенобии.
Что же до юной красавицы, то ее гораздо больше тянуло к
Авикусу – возможно, из-за его мгновенного и совершенно очевидного интереса, чем
к отстраненному и подозрительному Маэлу.
– Спасибо, что пришли, – сказал я. – Мне известно,
что вы не испытывали желания появляться в этом доме.
– Что случилось? – спросил Маэл. – Кто она такая?
– Спутница Эвдоксии, спрятанная от нас до окончания битвы.
Теперь, когда все позади, появилось это дитя.
– Дитя? – мягко переспросила Зенобия. – Я не
ребенок.
Авикус с Маэлом снисходительно улыбнулись, хотя на ее
серьезном лице отразилось неодобрение.
– Я ничуть не младше, чем была Эвдоксия, когда ей передали
Кровь, – объяснила Зенобия. – «Никогда не передавай Кровь человеку
более зрелого возраста, – говорила моя создательница, – ибо более
зрелый возраст порождает страдания вследствие привычек, приобретенных в
смертной жизни». Все рабы Эвдоксии получали Кровь в моем возрасте и становились
уже не детьми, но теми, кто готов к вечной жизни во Крови.
Я ничего не сказал, но ее слова навсегда остались со мной.
Обрати внимание. Навсегда. Через тысячу лет настал момент, когда слова эти
обрели для меня особый смысл, они возвращались ко мне каждую ночь, мучая и
терзая меня. Но мы уже скоро подойдем к этому моменту: тысячелетие пронесется
почти незаметно.
Так на чем я остановился?
Да. Зенобия произнесла свою короткую речь по обыкновению
нежно и кротко, а когда замолчала, я заметил, что Авикус совершенно очарован.
Правда, я понимал, что это отнюдь не означает всецелой и бесконечной любви, но
видел, что все преграды между ним и девочкой стерты.
Он сделал еще один шаг по направлению к ней, но, казалось,
не представлял, как выразить восхищение ее красотой, а потом бесконечно удивил
меня, заговорив первым.
