Она пела о трагическом падении Константинополя под натиском
непобедимой турецкой армии. Но гордые города Запада уже не зависели от
покровительства далекой Греческой империи. Плач по Константинополю остался без
внимания.
Италию, мою Италию, освещало величие Венеции, Флоренции и
Рима.
Пришло время покинуть мой склеп.
Я очнулся от волнующих грез.
Пришло время увидеть этот мир, которому исполнилось одна
тысяча четыреста восемьдесят два года, если считать от Рождества Христова.
Точно не знаю, почему я выбрал тот год, но меня настойчиво
призывали голоса Венеции и Флоренции, а я успел повидать эти города в дни
лишений и скорби. Теперь мне безумно хотелось взглянуть на них во всем
великолепии.
Но прежде нужно отправиться домой, на юг, в Рим.
И вот я снова зажег перед возлюбленными Прародителями
масляные лампы, стер пыль с их украшений и непрочных одежд, помолился им по
обычаю и отправился навстречу одному из самых славных столетий, что довелось
прожить западному миру.
Глава 14
Я отправился в Рим. Меньшее меня не устраивало. Увиденное
кольнуло мне сердце, но и поразило до глубины души. Рим стал огромным
оживленным городом, твердо намеренным подняться из многослойных руин, полным
купцов и мастеровых, что не покладая рук работали над грандиозными дворцами
Папы, кардиналов и других богачей.
Старый Форум и Колизей сохранились. Я узнал многие
достопримечательности Рима времен империи – например, руины арки Константина.
Но строители бессовестно растаскивали древние камни для новых зданий. Однако
ученые исследовали древние развалины, и многие отстаивали необходимость
поддержания их в существующем виде.
Казалось, новая эпоха стремилась сохранить хотя бы то
немногое, что осталось в наследство от той эпохи, когда я появился на свет,
перенять опыт древних времен, подражать их искусству и поэзии. Кипящая энергия
этого процесса превосходила самые смелые ожидания.
Как яснее выразиться? Эра процветания, эра торговли и
банков, когда тысячи людей стали одеваться в превосходное платье из плотного
бархата и влюбились в красоту Древнего Рима и Древней Греции!
Ни разу на протяжении тех столетий, что я, утомленный,
пролежал в горном склепе, мне не приходила в голову мысль о подобном
перевороте. Поначалу я пришел в такой экстаз от увиденного, что мог только
прогуливаться по грязным улицам, обращаясь со всей любезностью к прохожим с
вопросами о том, что происходит вокруг и что они думают о времени, в котором
живут.
Разумеется, я разговаривал на новом языке – итальянском,
выросшем из старой латыни, и вскоре уши мои свыклись с его звучанием.
Оказалось, что итальянский язык красив. К тому же, как я вскоре выяснил, ученые
хорошо знали и греческий, и латынь.
Из многочисленных ответов на мои вопросы я также узнал, что
Флоренция и Венеция, как считалось, ушли далеко вперед от Рима в своем духовном
перерождении, но если Папа проявит настойчивость, все еще изменится.
Папа давно уже перестал быть просто правителем христиан. Он
решил, что Рим должен стать поистине культурной столицей мира, и пристально
следил не только за возведением базилики Святого Петра, но и за строительством
и росписью Сикстинской капеллы – большого сооружения, выросшего в пределах его
собственного дворца.
Для росписи стен художников вывозили из Флоренции, и
достоинства уже законченных фресок с интересом обсуждал весь город.
Я старался проводить как можно больше времени на улицах и в
тавернах, прислушиваясь к сплетням и слухам, а однажды направился в папский
дворец, чтобы увидеть Сикстинскую капеллу своими глазами.
Судьбоносная ночь!
За те мрачные века, что я провел в одиночестве, оставив
Зенобию и Авикуса, мне доводилось дарить свое сердце как смертным, так и
произведениям искусства, но ничто из пережитого не подготовило меня к тому, что
я узрел, попав в Сикстинскую капеллу.
Имей в виду, что я говорю не о Микеланджело, чья работа в
капелле знаменита на весь мир, – ведь в те годы Микеланджело был еще
ребенком. Ему только предстояло расписать плафон и своды.
Нет, не труд Микеланджело увидел я в ту судьбоносную ночь.
Забудь о Микеланджело.
То была работа другого художника.
С легкостью пробравшись мимо дворцовых стражей, я очутился в
просторной прямоугольной часовне, предназначенной в будущем не для широкой
публики, но для проведения особо торжественных церемоний.
Среди огромного числа фресок я сразу выделил одну –
гигантского размера, мастерски и с блеском выполненные персонажи которой
подчинялись, по-видимому, одному и тому же исполненному достоинства старцу с
золотым свечением вокруг головы, изображенному среди трех различных групп
людей.
Я не был готов столкнуться с натурализмом бессчетных фигур,
живых, но величественных выражений лиц и одежд, ниспадавших грациозными
складками.
Все три восхитительно запечатленные группы людей, охваченные
сильным волнением, смотрели на седовласого старика с исходящим от лба золотым
ореолом. Со строгим и спокойным лицом старец давал людям наставления, бранил их
или чему-то учил.
Все сосуществовали в гармонии, о которой я не смел и
помыслить, и хотя одно только исполнение персонажей уже гарантировало шедевру
признание, автор добавил восхитительное изображение дикой местности и
девственной красоты мира.
Два великолепных современных корабля стояли на якоре в
далекой гавани, а за ними на фоне ярко-голубого неба высились горные массивы. С
правой стороны, украшенная золотом, стояла та самая арка Константина, что до
сих пор сохранилась в Риме, а также колонны другой римской постройки –
горделивый фрагмент былого величия. На заднем плане виднелся мрачный замок.
Какая сложность, какие необъяснимые сочетания, какая
странная тематика! И каждое человеческое лицо неотразимо, каждая рука выписана
с тщательностью и изяществом.
Я думал, что сойду с ума, любуясь этими лицами. Я думал, что
сойду с ума, созерцая эти руки.
Мне хотелось не отходить от фрески целыми ночами, чтобы
запомнить каждую мелочь. Мне хотелось послушать ученых, которые объяснили бы
смысл изображенного, ибо я был не в состоянии расшифровать картину! Мне
требовались новые знания. Но больше, чем что-либо, мою душу волновала красота.
В одно мгновение стерлись из памяти все годы уныния, словно
в часовне одновременно вспыхнули миллионы свечей.
– О Пандора, если бы ты видела! – прошептал я
вслух. – Если бы ты знала!
В незаконченной Сикстинской капелле были и другие творения.
Я мельком просматривал их, когда мой взгляд остановился еще на двух
произведениях того же мастера, столь же волшебных, что и первое.
