– Боттичелли... – прошептал я.
Странное, почти нелепое имя. По-итальянски оно означает
«маленький бочонок». Но для меня это имя стало синонимом великолепия.
– Вы уверены, что автор – Боттичелли? – спросил я.
– О да! – подтвердил все тот же собеседник, а остальные
согласно закивали. – Все в восхищении от его работ. Поэтому-то Папа и
послал за ним. Он два года проработал над фресками Сикстинской капеллы. Кто не
знает Боттичелли! Наверное, он и во Флоренции трудится не покладая рук.
– Я просто хочу увидеть его своими глазами, – заявил я.
– А кто вы? – последовал вопрос.
И я прошептал:
– Никто.
Раздался смех, чарующе слившийся со звучащей в зале музыкой
и с ярким светом бессчетных свечей.
Я захмелел от запаха смертных и от надежды на встречу с
Боттичелли.
– Я должен найти Боттичелли, – прошептал я и, попрощавшись
с молодыми людьми, вышел обратно в ночь.
Но что мне делать, когда я найду Боттичелли, – вот в
чем вопрос. Что мной руководит? Что мне нужно?
Увидеть все его работы, естественно, – но разве этого
хватит моей душе?
Одиночество, столь же долгое, что и прожитая жизнь, пугало
меня.
Я вернулся в Сикстинскую капеллу и остаток ночи провел в
созерцании фресок.
Под утро ко мне подошел стражник. Я намеренно позволил ему
это. А потом с помощью дара Очарования мягко убедил его, что имею полное право
здесь находиться.
– Чья это фигура изображена на фресках? – спросил
я. – Кто тот бородатый старец с золотым светом, струящимся от головы?
– Моисей, – объяснил стражник, – пророк Моисей.
Вся эта картина посвящена Моисею, а та, другая, – Христу. Видите надпись?
Только сейчас я обратил внимание. «Искушение Моисея,
хранителя Заповедей».
Я вздохнул.
– Жаль, что я так плохо знаком с их историей, – сказал
я. – Но картины так хороши, что сюжеты не имеют значения.
Стражник пожал плечами.
– Вы были знакомы с Боттичелли, когда он работал
здесь? – спросил я.
Он снова пожал плечами.
– Неужели вы не считаете, что его картины несравненно
прекрасны? – спросил я.
Он глуповато посмотрел на меня.
Насколько же я был одинок, что заговорил с тем беднягой,
пытаясь добиться от него понимания!
– Сейчас полно красивых картин, – сказал он.
– Да, – ответил я, – знаю. Но они не такие.
Я протянул ему несколько золотых монет и вышел из часовни.
Мне едва хватило времени, чтобы успеть добраться до
святилища Тех, Кого Следует Оберегать.
Ложась спать, я грезил о Боттичелли, но меня неотступно
преследовал голос Сантино. И я пожалел, что не уничтожил его, – чувство,
для меня в высшей степени нехарактерное.
Глава 15
На следующую ночь я направился во Флоренцию. При виде
города, сумевшего оправиться от последствий Черной смерти и превзойти Рим
богатством, энергией и изобретательностью, меня охватила светлая радость.
Мои первоначальные подозрения подтвердились: выросшая на
торговле, Флоренция не пришла в упадок, подобно городам классической эры, но с
веками постепенно усиливала свою мощь, направляемая властной рукой знаменитого
семейства Медичи.
Куда ни глянь, каждая деталь – множащиеся памятники
архитектуры, внутренние настенные росписи, рассудительные ученые – представляла
для меня необычайный интерес; но ничто не могло помешать моему плану разыскать
Боттичелли и познакомиться не только с его работами, но и с самим художником.
Тем не менее я устроил себе небольшую пытку.
Я занял комнаты в палаццо неподалеку от главной площади
города, нанял неумелого и удивительно доверчивого слугу, чтобы тот приобрел для
меня побольше дорогих нарядов, пошитых из тканей моего любимого красного цвета
– я до сих пор предпочитаю его всем остальным, – а потом направился в
книжную лавку и не прекращал стучать, пока хозяин не отворил дверь, чтобы
принять мое золото в обмен на последние книги, посвященные поэзии, искусству,
философии, – книги, которые, по его словам, «читают все».
Потом, вернувшись к себе в комнаты, я сел, зажег
одну-единственную лампу и проглотил все, что смог, из мировоззрений века. Тогда
я улегся на пол и уставился в потолок, потрясенный стремительным возвращением к
классике, страстным восторгом по отношению к поэтам Древней Греции и Рима и
верой в чувственное начало, укрепившееся в этом столетии.
Замечу, что некоторые из тех книг представляли собой
печатные издания, появившиеся на свет благодаря чудесному изобретению
Гутенберга. Они произвели на меня огромное впечатление, хотя я, как и многие,
предпочитал тогда красоту старинных рукописных фолиантов. По иронии судьбы,
даже после твердого укоренения технологии книгопечатания люди продолжали
хвастаться рукописными библиотеками. Но я отклонился от темы.
Я говорил о возвращении к греческой и римской поэзии, о
современной увлеченности эпохой моей смертной жизни.
Римская церковь, как я и предполагал, обладала безграничной
властью.
Но в тот век произошло немыслимое смешение стилей и
расширение границ искусства – этот самый стилистический сплав я узрел в
картинах Боттичелли, полных прелести, естественной красоты, но предназначенных
для украшения личной часовни Папы в Риме.
Где-то ближе к полуночи я выбрался из своего жилища,
обнаружив, что, несмотря на установленный в городе комендантский час, таверны
пренебрегали указом, а в переулках таились головорезы.
В полном смятении я направился в огромную таверну, до отказа
заполненную молодыми жизнерадостными пьянчугами, слушавшими пение розовощекого
подростка, аккомпанировавшего себе на лютне. Я сел в уголке, стараясь
справиться с неуправляемыми эмоциями, с разыгравшимися страстями, но знал, что
непременно разыщу дом Боттичелли. Непременно. Мне необходимо увидеть все его
картины.
Что же останавливало меня? Чего я страшился? Что происходило
в моей душе? Естественно, боги знали о моем железном самообладании. Я тысячи
раз доказывал, что могу управлять собой.
Разве я не отказался от Зенобии во имя сохранения Священной
Тайны? Разве не страдал еженощно из-за расставания с несравненной Пандорой,
которую, возможно, никогда больше не увижу?
Не в силах утрясти сумятицу в мыслях, я подошел к одному из
мужчин постарше, не участвовавшему в пении юнцов.
