Сколько будет продолжаться эта пытка? Сколько мне еще пылать
безудержным восторгом? Когда наконец я смогу удалиться в свой холодный
отшельнический склеп? Да, я умел наказывать себя. Но неужели ради этого нужно
во что бы то ни стало навещать Флоренцию?
У меня были свои причины покинуть город.
Во-первых, здесь обитали двое моих соплеменников: им могло
не нравиться присутствие чужака. Правда, пока они меня не трогали. Оба были
очень молоды и вряд ли отличались большим умом, однако мне все равно не
хотелось с ними сталкиваться, дабы не способствовать распространению «легенды о
Мариусе».
И тот монстр, которого я повстречал в Риме, Сантино, вполне
мог заявиться сюда со своими приспешниками – поклонниками сатаны, столь сильно
презираемыми мною, и начать изводить меня своими притязаниями.
Но мне не было до них дела.
Я понимал, что располагаю необходимым временем и что у меня
в запасе еще много ночей, чтобы настрадаться вдоволь.
Я сходил с ума по смертному, по гениальному художнику
Боттичелли, – и другие мысли меня не занимали.
Тем временем талант Боттичелли явил миру еще один
грандиозный шедевр на тему языческой мифологии – по окончании его отправили в
палаццо заказчика, куда я пробрался незадолго до рассвета, чтобы насладиться
картиной, пока хозяева спят.
Боттичелли снова обратился к римской мифологии, или, вернее,
к греческим корням, чтобы создать сад – да-да, именно сад! – вечной весны,
где обитали герои прошлого, обладавшие гармоничными жестами и мечтательными
лицами, изображенные в преувеличенно изысканных позах.
В одном конце цветущего сада танцевали юные и прелестные
Грации в прозрачных развевающихся одеяниях; в другом богиня Флора
разбрасывала по сторонам цветы со своего волшебного платья. В центре, подняв
руку в приветственном жесте и слегка склонив голову набок, красовалась богиня
Венера, одетая как богатая флорентийка.
Завершали композицию фигура Меркурия в дальнем левом углу и
ряд других мифологических персонажей. Завороженный, я часами простаивал перед
шедевром, исследуя каждую мелочь, то улыбаясь, то плача и вытирая слезы;
периодически я прикрывал глаза руками, чтобы, открыв их вновь, заново увидеть
яркие краски и изящные позы. Картина до боли напоминала о былой славе Рима и в
то же время разительно отличалась от произведений минувших дней. Чувства мои
оказались столь бурными, что я боялся окончательно лишиться рассудка.
Картина затмила все сады, что я любил рисовать или
представлять в своих грезах. Как я могу даже в мыслях соперничать с подобным
творением?
Разве не чудо – умирать от счастья после веков страданий и
одиночества? Разве не чудо – видеть перед собой торжество формы и цвета после
долгого и горького изучения недоступных моему пониманию полотен?
Во мне не осталось отчаяния. Только радость – нескончаемая
беспокойная радость.
Разве такое возможно?
С великой неохотой я оторвал взгляд от изображения весеннего
сада. С великой неохотой я оставил позади темную густую траву, пестрящую
цветами, и спускающиеся до земли ветви апельсиновых цветов. С великой неохотой
я продолжил поиск новых творений Боттичелли.
Ночи напролет я скитался по Флоренции, опьяненный той
картиной. Но меня ждало множество других открытий.
Заметь, все это время, пока я проскальзывал в церкви, чтобы
увидеть другие работы мастера, пока пробирался в палаццо, чтобы посмотреть
прославленную картину, живописавшую неотразимого бога Марса, забывшегося
беспомощным сном на траве рядом с Венерой, терпеливо охранявшей его покой, пока
я зажимал руками рот, чтобы не вскрикнуть от изумления, я ни разу не вернулся в
мастерскую гения. Я запрещал себе появляться там.
«Не смей вмешиваться в его жизнь, – приказал я
себе. – Не смей приносить золото и отвлекать его от работы. Его ждет
судьба смертного. Он знаменит на весь город. Он известен в Риме. Его творения
останутся в веках. Он не из тех, кого нужно вытаскивать из канавы. О нем
говорит вся Флоренция. О нем говорят в папском дворце. Оставь его в покое».
И я не возвращался, продолжая изнывать от желания хоть одним
глазком взглянуть на него, просто сообщить, что дивная картина с тремя Грациями
и другими богинями в весеннем саду столь же восхитительна, как и остальные
полотна.
Я дорого заплатил бы только за то, чтобы мне позволили
вечером посидеть в мастерской и посмотреть, как он работает. Но так поступать
было нельзя.
Я вернулся в церковь Сан-Паолино и провел там несколько
часов, любуясь «Оплакиванием Христа».
Этот шедевр был более статичным, чем «языческие» картины.
Боттичелли редко доходил до подобной строгости. Во всем – в темных одеждах
персонажей, в затененной глубине открытой гробницы – присутствовала
завораживающая мрачность. Но даже в суровости проскальзывали нежность и
очарование. А лица Марии и Христа, почти слившиеся воедино, притягивали меня и
не давали отвести взор.
О Боттичелли! Как найти объяснение его таланту? Персонажи
его картин казались самим совершенством, но фигуры и даже лица их всегда были
слегка удлиненными, а выражения – сонными и, наверное, – сложно сказать –
чуть-чуть несчастливыми. Казалось, все они погружены в какой-то общий сон.
Краски, которыми он пользовался наряду с другими
флорентийскими художниками, намного превосходили все, что имелись у нас в
Древнем Риме. Для их изготовления обычный яичный желток смешивали с
измельченными пигментами, что позволяло получить любые цвета, глазури и лаки
непревзойденного блеска и долговечности. Другими словами, картины обладали
блеском, казавшимся в моих глазах настоящим чудом.
Я так заинтересовался красками, что послал смертного слугу
приобрести для меня яйца и все возможные пигменты, а также привести в ночное
время старого подмастерье, чтобы смешать краски до необходимой густоты и дать
мне возможность самому опробовать их.
Задуманная как праздный эксперимент работа кончилась тем,
что я загорелся и покрыл изображениями каждую доску и каждый холст, купленные
подмастерьем и слугой.
Конечно, их поразила моя скорость, и пришлось сделать
перерыв. Разве я давным-давно, расписывая столовую под одобрительные крики
гостей, не научился проявлять благоразумие?
Я щедро наградил их и отослал, приказав вернуться с новым
запасом материалов. Что же я рисовал? Бледное подражание Боттичелли – ведь даже
бессмертная кровь не позволяла мне уловить то, что удавалось ему. Я не умел
создавать такие лица – нет, мне было до него далеко. В моих картинах было
что-то хрупкое и безнадежное. Я не мог их видеть. Они вызывали во мне
отвращение. Нарисованные лица смотрели на меня уныло и обвиняюще.
