В памяти возникла Эвдоксия – она говорила о возрасте, когда
лучше всего передавать Кровь. Мне вспомнилась Зенобия, ее сообразительность,
понимающие глаза. Я подумал о давних рассуждениях об искушениях девственности,
о том, что можно сделать из девственницы что угодно, ничего не теряя.
А этот мальчик, спасенный из рабства, был когда-то
художником! Он знаком с волшебством желтка и пигментов, с волшебством
покрывающей дерево краски. Он вспомнит; он непременно вспомнит времена, когда
его больше ничто не волновало.
Да, его жизнь началась далеко-далеко, на Руси, где
монастырские художники ограничивали себя рамками византийского стиля, который я
окончательно отверг, когда повернулся спиной к Греческой империи и вернулся на
терзаемый раздорами Запад, чтобы обрести свой дом.
Но смотри, что произошло: да, Запад пережил немало войн,
казалось даже, что варвары окончательно завоевали всю территорию. Но благодаря
великим мыслителям и художникам пятнадцатого столетия Рим поднялся из пепла! В
этом я воочию убедился, глядя на картины Боттичелли, Беллини, Филиппо Липпи и
сотен других живописцев.
Люди снова зачитывались Гомером, Лукрецием, Овидием, Вергилием,
Плутархом. Исследователи «гуманизма» воспевали «мудрость античности».
Иными словами, Запад вновь обрел былую силу, тогда как
Константинополь – золотой Константинополь! – пал под мощным натиском турок
и превратился в Стамбул.
И далеко за Стамбулом раскинулась Русь, где пленили этого
мальчика. Русь, позаимствовавшая в Константинополе христианство. Потому-то он
не знал иной живописи – только иконы, обладавшие строгой, даже суровой,
застывшей красотой, бесконечно далекие от картин, что я создавал здесь от
заката до рассвета.
Но в Венеции уживались два стиля: византийский и новый,
современный.
Как это получилось? Благодаря торговле. Венеция с самого
начала строилась как морской порт. Пока Рим стоял в развалинах, ее огромный
флот курсировал между Востоком и Западом. И во многих венецианских церквах
сохранились иконы, преследовавшие мальчика в лихорадочных видениях.
Должен признаться, византийские церкви ранее были для меня
малоинтересны. Даже собор дожа – Сан-Марко. Но теперь они приобрели для меня
особое значение, ибо помогали мне лучше понять искусство, столь любимое
мальчиком.
Он спал, а я смотрел на него во все глаза.
Отлично. В чем-то мне удалось постичь его натуру, постичь
его страдания. Но кто он на самом деле? Я задавался вопросом, который мы с Бьянкой
однажды поставили друг другу. Ответа я не нашел.
А должен найти, прежде чем решиться претворить в жизнь свой
план: подготовить Амадео для Крови. Сколько понадобится времени? Ночь? Сотня
ночей? В любом случае рано или поздно я узнаю ответ.
Амадео послан мне судьбой.
Я повернулся и продолжил свой дневник. Никогда еще у меня не
возникало подобного замысла: воспитать новичка для Крови! Я описал все события
ночи, чтобы ни одна мелочь не выскользнула из переполненной памяти. Пока Амадео
спал, я сделал наброски его портрета.
Как описать его? Красота, отметившая печатью изящные скулы,
спокойный рот, каштановые кудри, не зависела от выражения лица. Это была Красота.
Я страстно продолжал писать:
«Мальчик попал ко мне из мира, настолько разительно отличающегося
от нашего, что не может понять, что с ним случилось. Но мне знакомы заснеженные
русские края.
Я видел мрачную унылую жизнь русских и греческих монастырей
– убежден, что точно в таком месте он писал иконы, о которых теперь не может
говорить.
Наш язык незнаком ему – он слышал только жестокие слова.
Быть может, когда он вольется в общество моих учеников, то вспомнит прошлое. И
захочет взяться за кисть. И заново откроет в себе талант».
Я отложил перо. Даже дневнику я не мог довериться до конца.
Особенно важные тайны я иногда записывал по-гречески, а не по-латыни, но даже
по-гречески я не мог написать всего, о чем думал.
Я посмотрел на мальчика. Я взял в руки канделябр, подошел к
кровати и взглянул, как он спит, как легко дышит, ощущая себя в безопасности.
Он медленно открыл глаза. Посмотрел на меня. Во взгляде не
было страха. Казалось, он все еще спит.
Я воспользовался Мысленным даром: «Расскажи, дитя мое,
расскажи, что у тебя на сердце».
Я увидел, как на него напал отряд степных всадников. Как из
ослабевших, дрожащих рук выпал сверток и с него слетела ткань. Икона! Мальчик
вскрикнул от страха. Но безжалостных варваров интересовал только он сам. Все те
же варвары, что не переставали нападать на земли, где когда-то пролегали ныне
забытые границы Римской империи. Неужели мир так и не дождется полного разгрома
их орд?
Беспощадные разбойники притащили мальчика на какой-то
восточный рынок. В Стамбул? Оттуда он попал в Венецию, где перешел в руки
владельца борделя, который заплатил высокую цену за красивое тело и лицо.
Подобная жестокость поразила меня. В чужих руках мальчик
вряд ли оправился бы.
И на его лице я прочел полное доверие.
– Мастер, – тихо произнес он по-русски.
Я почувствовал, как зашевелились мельчайшие волоски по всему
моему телу. Мне ужасно хотелось дотронуться до него холодными пальцами, но я не
посмел. Я встал на колени у кровати и горячо поцеловал его в щеку.
– Амадео, – произнес я, чтобы он усвоил новое имя.
А потом, на русском языке, который он знал, но не помнил,
объяснил, что он принадлежит мне, что теперь я его господин. Я дал ему понять,
что теперь все решаю я. Он больше не должен беспокоиться, не должен бояться.
Почти светало. Мне нужно было идти.
Постучался Винченцо. У дверей ждали старшие ученики. Они
узнали, что в дом привели нового мальчика.
Я впустил их в спальню. Объяснил, что они должны
позаботиться об Амадео, познакомить его с нашими привычными чудесами. Конечно,
пусть он сперва отдохнет, но потом можно отвести его в город. Наверное, так
будет лучше всего.
– Риккардо, возьми его под свое крыло, – поручил я
самому старшему.
Сплошная ложь! Что за притворство – вверить его солнечному
свету, обществу других людей.
Но приближающийся рассвет не оставил мне времени. Что было
делать?
Я отправился в свое убежище.
Я лег спать, и мне снились сны.
Я нашел избавление от любви к Боттичелли. Я нашел спасение
от страсти к Бьянке и ее завораживающим преступлениям. Я нашел того, кого уже
отметили печатью смерть и жестокость. Выкупом станет Кровь. Да, я решился.
