Постепенно, в течение нескольких месяцев, я понемногу
успокаивался – и все только благодаря Большой Рамоне, поэтому меня чрезвычайно
удивляло, что Папашка и Обитатели Флигеля, и даже Жасмин с Лолли хвалили меня
за доброту к Большой Рамоне в такой трудный для нее период. Это ведь было наше
общее горе. Большая Рамона спасала меня от черной паники, появившейся в душе со
смертью Линелль и только усилившейся после потери Маленькой Иды.
Я полюбил рыбачить на болоте с Папашкой. Прежде такое
времяпрепровождение не вызывало у меня особого энтузиазма. Мне нравилось
продираться на пироге сквозь топи, заплывать в самую глубь болот, далеко за
пределы нашей обычной территории. Болота пробудили во мне какое-то бесстрашное
любопытство, и я представлял, как мы найдем остров Манфреда Блэквуда. Конечно
же, отыскать его нам не удалось.
Однажды ближе к вечеру мы наткнулись на огромный старый
кипарис с ржавой цепью вокруг ствола, частично вросшей в него, и пометкой,
вырезанной на коре, – мне показалось, что это стрела. Дерево было древним,
а цепь состояла из больших звеньев. Я тут же захотел пойти по направлению
стрелы, но Папашка сказал, что уже поздно, что все равно там ничего нет и если
мы пойдем дальше, то рискуем заблудиться.
Я не стал настаивать, потому что не очень-то верил во все
эти россказни насчет Манфреда и его Хижины Отшельника. К тому же одежда на мне
отсырела и прилипла к телу. Поэтому мы отправились домой.
Затем наступил праздник Марди Гра, а это означало, что
Милочке предстояла поездка в дом сестры Рути, но в этом году ей искренне не
хотелось ехать. Милочка жаловалась, что плохо себя чувствует, аппетит пропал –
она отказывалась даже от Королевского кекса, который теперь ежедневно
поставляли из Нового Орлеана. В общем, Милочка думала, что у нее начинается
грипп.
Но наконец она все-таки решила ехать: нельзя же было
пропустить парад, да и Рути никак не могла без нее обойтись. И конечно, Милочка
не хотела разочаровывать своим отсутствием целую толпу престарелых тетушек,
дядюшек и двоюродных братьев и сестер.
Я не поехал с ней, хотя она просила. Кашель ее усиливался (она
каждый день звонила Папашке, и я обычно брал трубку, чтобы поговорить с ней),
но она все равно пробыла у Рути положенный срок.
В Пепельную среду, в первый день Великого Поста, когда
Милочка вернулась домой, она сразу отправилась к врачу без всякого нашего
понукания. Кашель никак не утихал.
Думаю, врачи сразу поняли, как только увидели рентгеновские
снимки, что это рак, но зачем-то им понадобилась и компьютерная томография, и
бронхоскопия, и биопсия. Начались тяжелые дни в больнице, но еще до того, как пришли
результаты последнего исследования, Милочка дышала уже с таким трудом, что ее
перевели на "чистый кислород" и начали вводить морфин, "чтобы
легче дышалось". Почти все время она находилась в полусне.
В конце концов, в коридоре, у дверей палаты, нам сообщили
диагноз: лимфома обоих легких, которая успела дать метастазы, а значит, рак
затронул весь организм. Врачи сказали, что она протянет не больше нескольких
дней. В сознание она больше не приходила, поэтому не могла сама принять решение
о проведении в качестве последнего средства курса химиотерапии. Она была в
глубокой коме, дыхание и давление с каждым часом ослабевали.
Мне исполнилось восемнадцать. День рождения прошел буднично,
если не считать того, что я получил новый грузовичок, на котором и помчался на
предельной скорости в больницу, чтобы дежурить у постели бабушки.
Папашка впал в состояние затянувшегося шока. Этот большой и
умный человек, который всегда, как казалось, оставлял за собой решающее слово,
превратился в дрожащую развалину. Приходили и уходили Милочкины двоюродные
сестры и братья, тетушки и дядюшки, а Папашка все молчал в своем безутешном
горе.
Он дежурил в палате в очередь со мной, нас сменяли Жасмин и
Лолли.
Наконец Милочка открыла глаза и уже больше их не закрывала,
дыхание стало механическим, словно она сама не имела никакого отношения к тому,
как ритмично вздымалась и опускалась грудная клетка.
На Гоблина я не обращал внимания. Его пребывание рядом
казалось мне бессмысленным – как часть детства, от которой давно пора отречься.
От одного его вида, от одного вопросительного взгляда пустых и невинных глаз во
мне вскипала ненависть. Я чувствовал, что он слоняется где-то поблизости.
Наконец, больше не выдержав, я спустился к грузовику и сообщил Гоблину, что происходит
печальное событие. То же самое, что случилось с Линелль и Маленькой Идой:
Милочка нас покидает.
"Гоблин, все плохо, – сказал я. – Все ужасно.
Милочка больше не очнется". Гоблин огорчился – я увидел слезы в его
глазах, – но, возможно, он просто подражал мне.
"Ступай, Гоблин, – велел я. – Веди себя
прилично и уважительно. Будь потише, чтобы я мог побыть рядом с Милочкой, как
того требует долг".
Мои слова, видимо, возымели действие. Он перестал меня
мучить, но я все равно день и ночь чувствовал его присутствие где-то рядом.
Когда пришел час отключить кислород, который к тому времени
только и удерживал Милочку на этом свете, Папашка не смог приехать в больницу.
Я находился в палате, и если Гоблин был рядом, то я этого не
ощущал. Тетя Рути и сиделка выслушали распоряжение доктора. Тут же
присутствовали Жасмин, Лолли и Большая Рамона. Она-то и велела мне встать к
изголовью и держать Милочку за руку.
Сняли кислородную маску, но Милочка не начала хватать
воздух, задыхаясь. Она просто какое-то время дышала чуть глубже, а потом рот
приоткрылся, и на подбородок хлынула кровь.
Жуткое зрелище. Никто такого не ожидал. Тетя Рути не
выдержала, и кто-то начал ее успокаивать. Я не отводил глаз от Милочки. Потом
схватил пачку бумажных салфеток и начал промокать кровь, приговаривая:
"Все в порядке, Милочка, все в порядке".
Но кровь продолжала идти сильнее, стекая по подбородку, а
когда у Милочки вывалился язык, хлынула потоком.
Кто-то передал мне мокрое полотенце, и я продолжал собирать
кровь.
"Все хорошо, Милочка, я справлюсь", – не
переставал повторять я и вскоре действительно справился. После четырех или пяти
глубоких вдохов все было кончено. Большая Рамона велела закрыть Милочке глаза,
что я и сделал.
Вошедший в палату врач объявил, что пациентка мертва, теперь
уже окончательно и бесповоротно.
