«Лиза» затонула, подумала я. Диккенс больше не поплывет. Он ведь даже не осьминог и не морской конек.
— Это сделала пиратка, — сказала Классик. — Она пробралась на лодку и взяла его в плен. Придется ему прогуляться по доске. Она его утопит, свинья такая. Она ведь бросила тебя в поле. От нее одни неприятности.
Мне вспомнилась Делл — фунтовый кекс в одной руке, губы мокрые от яблочного сока, темная линза посверкивает на полуденном солнце. Она где-то рядом, размахивает над головой саблей — «На абордаж!» — или кончиком этой самой сабли тычет Диккенса в спину, пока тот, хлопая своими вьетнамками, приближается к краю доски.
— Спасем его! Спасем капитана…
— …или он пойдет на корм акулам!
Но спасать Диккенса нам все же не пришлось. Он прекрасно себя чувствовал и, бормоча что-то себе под нос и улыбаясь, разравнивал граблями землю перед домом Делл. И он был не во вьетнамках и купальных трусах. И очков на лбу не было. Вместо этого он надел красную бейсболку и майку. А еще джинсы и ковбойские ботинки. Выглядел он совсем как фермер.
— Он не капитан и не пленник…
— …и вообще никто.
Мы с Классик спрятались в зарослях мескита и, выглядывая из-за можжевелового куста, наблюдали, как Диккенс ходит кругами. Он топтался на одном месте, разравнивая граблями следы от своих ботинок, бормотал и улыбался, бормотал и улыбался. И все время повторял одну и ту же ошибку. Едва разровняв один кусок земли, он поворачивался к нему спиной, наступал на него своими ботинками, и все начиналось сначала. Его следы были повсюду.
И Делл тоже была там, в колпаке и митенках, как обычно; она срывала помидоры и кабачки и складывала овощи в пластиковый пакет, а некоторые отбрасывала. И что-то тихонько насвистывала. Время от времени она отрывалась от работы, поворачивала голову и говорила Диккенсу:
— Нет, нет, так не годится, ты опять пятно оставил. Будь внимательнее.
И она показывала, тыча пальцем:
— Не здесь, вон там.
Тогда Диккенс начинал осматриваться в поисках пропущенного места. При этом он отступал назад и оставлял новые следы.
— Вон там. Да, да, прямо у тебя под ногами.
И он начинал судорожно грести землю у себя под ногами, бормоча и улыбаясь, бормоча и улыбаясь.
— Да нет же, нет, смотри, ты еще оставил. Ты сам топчешься и следишь. Смотри внимательно, что делаешь, ладно?
Неизвестно, сколько еще это могло продолжаться, — Делл тыкала бы пальцем, а Диккенс орудовал бы граблями и оставлял свежие отпечатки, — как вдруг появился на своем «ниссане» Патрик-упаковщик. С громким бибиканьем пикап, подскакивая на ухабистой дороге, подъезжал к дому, и солнце отражалось в его ветровом стекле.
Бибиканье напугало Диккенса; он уронил грабли. Потом, кусая нижнюю губу, глянул на Делл и обхватил себя руками.
— Ух-ху, — сказал он.
Выпрямив спину, она шагнула на гравийную дорожку и велела ему:
— Иди в дом. Оставайся в своей комнате, пока я тебя не позову.
— Ладно, Делл, ладно.
И он пошел прочь — не пошел, а побежал как сумасшедший, по-прежнему держа себя руками за плечи. Он с топотом промчался по двору, оставляя на земле новые отпечатки. Потом прыгнул на крыльцо, влетел в дом и захлопнул за собой дверь.
— Оставайся, где ты есть.
Делл нарисовала в воздухе круг. Потом хлопнула в ладоши. Потом сняла колпак и шлем, положила их на дорожку и поплевала во двор:
— Не твори разбоя здесь.
Тем временем «ниссан» уже подкатил к дому и стоял, широко распахнув водительскую дверцу. А Патрик, пыхтя, выволакивал с пассажирского места два тяжелых бумажных пакета. Потом он подхватил их, по одному под каждую руку, и пошел во двор, где Делл уже вытирала свои митенки о передник.
— Д-д-добрый день, м-м-мисс Манро, –сказал он.
— Здравствуй, Патрик, — ответила Делл.
—А что, утро уже прошло? Бог ты мой, как время-то летит.
Она широко улыбалась. Голос ее звучал дружелюбно. Она, кажется, даже помолодела, как будто другим человеком стала.
— Д-д-да, мэм, п-п-прошло!
Делл указала пальцем на крыльцо:
— Поставь пакеты там, у двери. Я сама их занесу. Ты не забыл про печенье — сладкое, без соли? А вяленое мясо?
Он кивнул. На его лице тоже была улыбка.
— Нет, конечно, ты не забыл, конечно.
Она смотрела, как он ставит пакеты на крыльцо, а сама рукой поправляла на затылке светлый узел волос.
— Я очень благодарна тебе за все, что ты для меня делаешь. Ты добрый юноша.
Тут он пошел к ней по дорожке, глупо ухмыляясь половиной рта. Она протянула руку, взяла его ладонь в свою и прижала к груди.
Он начал заикаться:
— Я-я-я…
— Знаю, — ответила она, — ты уже за все заплатил.
Он кивнул.
— Ну да, конечно. Спасибо тебе, спасибо.
— А-а-а вы? — спросил он.
— Да, Патрик, разумеется. Только не здесь, не во дворе, не рядом с помидорами.
Делл повела Патрика к боковой стене дома и заставила лечь там на землю. Потом встала на колени рядом с ним. Он положил ладонь на узел светлых волос у нее на затылке, а она расстегнула ему молнию на брюках. И тут его глаза закрылись, а рот открылся. Она пошарила у него в штанах и вытащила эту штуковину, которая есть у мальчишек, — уродливую, лиловую и распухшую. И она ее поцеловала и даже положила ненадолго себе в рот. Он, стиснув узел ее волос, водил ее головой вверх и вниз, вверх и вниз. Щеки у Делл так раздулись, как будто она ела что-то большое. Она проголодалась.
Вверх и вниз.
Патрик тяжело дышал и даже постанывал.
Она ему больно делает, подумала я. Она сосет у него кровь.
И вдруг Делл перестала. Вместо этого она встала над ним, расставив ноги, а платье подняла, зажав подол руками в митенках. А потом села на него так, как будто Патрик был конь, а она всадник. Она двигала бедрами и молчала. Она не смеялась и не улыбалась, а просто спокойно ехала на нем. Но Патрик заскреб ногтями по земле. Его кроссовки задергались, губы задрожали, как будто он хотел крикнуть, но никак не мог выдавить из себя слова: «На помощь!» Но он не закричал, а только застонал и как-то дернулся вверх серединой тела. Его лицо горело, он бормотал:
— О, ч-ч-черт, о!
И тут все кончилось. Делл перестала играть. Она слезла с него и опустила подол платья, которое снова скрыло ее ноги до самых сапог. Но Патрик продолжал лежать на земле в изнеможении, а его штуковина по-прежнему торчала у него из штанов.
Она вампир, подумала Классик. Следующая на очереди — ты.
