— Но вы же держались тогда левых взглядов…
— И это меня не спасло, потому что другие, напротив, подозревали меня в симпатиях к коммунистам… Нет, знаете, о том времени лучше и не говорить. Для свободного мыслителя — сущий ад.
Фрич помотал головой, словно стряхивая с себя последние капли грязи. Потом снова блаженно улыбнулся:
— Наконец я сказал себе: сохрани лишь тех, кто умеет слушать. И объявил семинар прямо здесь.
— В этом доме?
— Нет, в старом. Он был попросторнее и поближе к Зальцбургу. В нем имелся большой зал для охотничьих обедов. Именно там мы и собирались.
Старик резво встал и снял со стены фотографию, запечатлевшую старинный дом:
— Вот где это было.
Он с умилением смотрел на снимок.
— С тех пор, как в 1925 году мать подарила мне первый «кодак», я все время снимаю. В моем возрасте это заменяет воспоминания.
— Какие темы вы обсуждали на семинарах?
— Я отталкивался от размышлений о философии науки. Меня как-то поразило одно открытие палеонтологов. В то время они сумели выделить в истории Земли пять периодов регресса животных видов, названные пятью вымираниями. Самый известный — это эпоха, в которую вымерли динозавры. Те же самые ученые пришли к пониманию того — я говорю о середине пятидесятых годов, — что мы входим в шестой период, когда исчезают многочисленные виды растений и животных. Принципиальная разница между ним и всеми предшествующими заключается в том, что тогда всему причиной стали природные феномены, а теперь — род человеческий. Этот вид — наш вид — губит все остальные. Это стало темой моего первого семинара: шесть эпох вымирания. Звучало на манер программ председателя Мао!
Фрич говорил с расстановкой, давая собеседнику время усвоить каждую фразу и каждую мысль.
Керри был хорошо знаком этот упорный, настойчивый и весьма эффективный способ шаг за шагом вдалбливать в головы аудитории свои аргументы. Таким логически выверенным рассуждениям нелегко противостоять, даже если знаешь, что они ведут к ложным выводам. Не чувствуя сродства с немецкой философией и тяжеловесной марксистской риторикой, в семье Керри гораздо больше ценили ироничную игру ума на манер Вольтера или Дидро. Керри и сама познакомилась с их трудами в атмосфере интеллектуальной свободы американских кампусов. Юмор, находчивость и интуиция стали для нее оружием против толстокожей грубости коммунистического мира, из которого она вела род.
— Сегодня, — продолжал профессор, — эти идеи у всех на слуху, но тогда я шел против течения. Размышлять о шестом вымирании значило идти прямиком к критике индивидуализма и данной человеку свободы разрушать мир вокруг себя. Вот немного двусмысленный вывод, который я сформулировал в моей первой книге: «Конечно, декларация прав человека 1789 года освобождает его от произвола и абсолютной власти. Но в то же время она вручает ему абсолютную власть и право творить произвол по отношению ко всем другим существам и природе в целом».
— Именно тогда вы подняли на щит Спинозу в противовес Декарту…
— Декарт, этот гнусный апостол разума! Он видит в животном простой механизм и не приемлет границ разгула человеческого разума… Он и есть главный виновник, я бы даже сказал — главный преступник!
Мимика Фрича была весьма выразительна. Когда он произносил имя Декарта, его лицо вопияло: «Сатана!» Он возвышал голос и начинал говорить быстрее:
— Спиноза, напротив, это гармония Целого, идея вездесущности Бога, наполненности им каждого существа, каждой вещи во всем мироздании. Это призыв к человеку знать свое место.
— У вас было много учеников в самом начале?
— Очень мало. Лишь несколько самых преданных остались со мной после ухода из университета. Потом я стал публиковать отчеты о моих семинарах. Не в Австрии, ясное дело. Забавно, но Соединенные Штаты оказались самой открытой страной, хотя я в своих работах критиковал капитализм. Я уехал туда на три года. В Южную Каролину. Прелестный штат, пострадавший от Гражданской войны и маловосприимчивый к идеям, насаждаемым янки, помешанными на производительности труда. Когда я вернулся в Австрию, мои мысли стали пользоваться огромной популярностью. Я получал по пятьдесят прошений о записи на семинары в год, но никогда не брал больше двадцати студентов.
— Я нашла имена некоторых из них, работая над статьей, — сказала Керри, роясь в своих записях. — Хочу повидать их и попросить поделиться воспоминаниями.
Она сделала вид, что наконец обнаружила нужный листок.
— Та еще работенка. Они ведь сейчас живут по всему свету. Вот, глядите, на той неделе я должна ехать в Польшу — нельзя упускать такую возможность, раз уж я в Центральной Европе.
— В Польшу? Как раз оттуда у меня было немного учеников.
— Ро-гуль-ски, — старательно выговорила Керри. — Вам что-нибудь говорит это имя?
— Павел Рогульский, конечно. Незаурядный и храбрый мальчик. Один из немногих, приехавших из коммунистических стран. В 67-м это было непросто. Вы знаете, что с ним сейчас?
— Он стал известным профессором биологии.
— Да? Меня это не удивляет. Немного замкнутый человек, но светлый ум. В том году собралась на редкость хорошая группа.
Фрич встал и направился к стоявшему у дальней стены шкафу. Он открыл резную дверцу, за которой обнаружились вертикальные перегородки и отделения для хранения бумаг. Из одного из них он вытащил большую черно-белую фотографию и прищурился, чтобы разобрать стоящую внизу дату.
— Ну вот, как раз шестьдесят седьмой год. Видите, порядок в делах бывает полезен.
Он протянул Керри прямоугольный снимок формата 21 на 29,7 и встал рядом с ее креслом.
— Вот он, Рогульский, с сигаретой в руке. Как всегда.
Фотография была сделана на фоне большого каменного дома, украшенного неизбежными геранями. Стояла осень, и на разросшихся растениях виднелись полуувядшие цветки. Человек двадцать молодых людей выстроились в два ряда. Стоявшие на первом плане преклонили одно колено. Чтобы сделать снимок, Фрич, должно быть, включил замедлитель. Он оказался на своем месте чуть позже, чем надо, и одна рука у него вышла смазанной.
— Настоящий космополитизм, не правда ли?
Среди учеников оказался один азиат и два смуглых юноши с индейскими лицами. Черты лица белых молодых людей выдавали в них испанцев, англичан, французов и американцев.
— Откуда они все приехали?
— Это еще что, — сказал Фрич, словно не слыша вопроса, — бывали и еще более смешанные группы.
Он взял у Керри снимок, и та заметила сзади написанные имена. Она не успела их прочитать, потому что профессор уже направлялся к шкафу.
— Не могли бы вы… одолжить мне снимок, чтобы я сняла копию. Он прекрасно подошел бы для моей статьи.
Старик сделал вид, будто ничего не слышал. Он поставил фото на свое место, закрыл дверцу и сел на свое место.
