— Мадам, я никогда не отступал от одного принципа. Именно поэтому мое собрание и сохранилось. Я никому не даю своих снимков, а в доме нет копировального аппарата. Вам бы пришлось взять его с собой, а потом отсылать мне обратно. Этого, простите меня, я не могу допустить.
Тесто, из которого был слеплен Фрич, крепкий, как горы вокруг, было круто замешено на истинном смысле слов «всегда» и «никогда». Керри не стала настаивать, но выглядела разочарованной.
— Не расстраивайтесь, — сказал Фрич, похлопывая ее по руке. — Мне будет очень приятно сделать для вас копию, у меня тут маленькая лаборатория в гараже, и это не займет много времени. На следующей неделе я вам его отправлю. Так на чем мы остановились?
— На программе ваших семинаров. Вы отправились в Америку.
— Ну да! Я возвратился в шестьдесят шестом и на следующий год продолжил вести семинар. Группа, которую я показал, была первой после перерыва. Я еще и поэтому ее так хорошо запомнил. Как раз тогда я обновил программу. У меня родились новые мысли, я был ими захвачен, и студенты это чувствовали. У них складывалось впечатление, что они в каком-то смысле открывают нечто новое вместе со мной. Так это и было, по сути. Они подталкивали меня вперед и заставляли дерзать.
Хильда, все в той же каске, вошла в комнату и принесла напитки, которых Керри не просила.
— В Соединенных Штатах я познакомился с великим философом Гербертом Маркузе, и он оказал на меня большое влияние. Априори мы были противниками: он ратовал за полное освобождение человека, а я не прекращал обличать издержки индивидуализма. Нас объединяла только одна идея: протест против индустриального капиталистического общества. Но больше всего меня поразил отклик, который его мысль вызывала у молодежи. Не важно, о чем он говорил, Маркузе всегда мыслил ради действия. Его философские взгляды выстраивались в целую программу, даже если он сам не хотел ее формулировать. Когда я вернулся домой, то постарался выйти за пределы голословных утверждений и предложить решение наболевших вопросов.
По ходу разговора Керри делала какие-то пометки, но внимание ее было настолько занято наблюдением за окружающим и попытками наметить ход всей операции, что записывать рассуждения профессора слово в слово она была не в состоянии. Она полагалась на свой крохотный диктофон и надеялась, что он ее не подведет.
— В тот год я избрал темой семинара демографию. Я убедился, что здесь самый стержень взаимосвязи человека с природой. Сам по себе человек не представляет угрозы для экологии: жили ведь дикари в равновесии с природой, и она доставляла им все необходимое. Однако ключ от этого равновесия в численности. Чтобы иметь все в изобилии, число людей в этих племенах должно быть ограниченным и стабильным. Отсюда все ритуалы, призванные избавить людей от излишнего населения: человеческие жертвоприношения, кастрация врагов, ритуальный каннибализм, насильственное безбрачие для части соплеменников. Когда это равновесие нарушилось, человек стал размножаться бесконтрольно и сделался убийцей природы. Он не переставая требует от нее больше, чем она в состоянии дать. Изобилие ушло в прошлое, и человеку стало всего не хватать. Чтобы жить дальше, ему пришлось заняться сельским хозяйством и ремеслом, начать вырубать леса. Я огрубляю, конечно, но вы же и сами все это знаете.
Керри сидела как прилежная студентка, но, вспомнив, что она все-таки журналистка, решила подтолкнуть Фрича.
— Все, что вы говорите, профессор, это по-прежнему констатация фактов. Но ведь вы имели в виду действие…
— Именно так! Весь мой семинар посвящался поиску ответа на один-единственный прагматический и программный вопрос. Как уменьшить давление человеческих существ на природу?
Фрич сделал изрядный глоток какого-то напитка, который, судя по его отчаянно красному цвету, мог быть лишь сиропом из клубники или гренадина. Потом он вынул из кармана платок и тщательно протер губы.
— Студенты страстно увлеклись этой проблемой. Мы вели поразительный интеллектуальный диалог. Можно было подумать, что мы в одной из философских школ античности…
При этом воспоминании профессор едва не всхлипнул на манер всех стариков, давших волю эмоциям.
— Оттого-то мы и смогли продвинуться так далеко в поисках решений. Они оказались поистине революционными.
— В каких трудах вы изложили все эти мысли?
— Нет! — воскликнул Фрич. — Эти работы я никогда не публиковал! К счастью! Стоит только вспомнить атмосферу конца шестидесятых. Экологические науки еще барахтались в пеленках. Если бы я стал отстаивать такие радикальные мысли, то быстро превратился бы в маргинала.
— Но в чем же заключалась революционность ваших работ?
Где-то в комнате на свет вылезла кукушка и хриплым голосом прокукарекала десять раз.
— Подумайте, я ведь вам даже не показал дом! — воскликнул Фрич.
— Право, не стоит. В этой комнате так хорошо.
— Нет, нет, пойдемте. Мы можем поговорить на ходу.
С этими словами он встал.
Появившаяся в дверях Хильда подала ему пальто и фетровую шляпу. Керри поняла, что вежливость вежливостью, но изменять своим привычкам профессор не собирался. Каждое утро в десять часов он выходил на прогулку, и ничто не могло этому помешать. Под поверхностью ровного дружелюбия Фрича скрывались рифы эгоизма, опасные для всякого, кто подходил слишком близко.
— Это дом моих родителей. Я и на свет появился здесь, четвертым из шестерых детей, — рассказывал он, проходя по гостиной и направляясь через террасу в небольшой садик. — С возрастом, знаете, учишься подводить итоги. Вышло так, что, кроме трех лет в Штатах и нескольких поездок за рубеж, я всю жизнь провел в здешних краях, в этом и в другом доме.
Вся жизнь на одном месте, где кукушка отмеряет время, а коровы служат единственным развлечением, подумала Керри. И это вовсе не мешает ему отстаивать свое видение целого мира. Но, может быть, таков удел всех философов, по крайней мере большинства из них. Кант ведь тоже никогда не покидал родного города…
Фрич продемонстрировал Керри теплицу, где с гордостью похвалился своими фуксиями и лимонными деревцами. Потом пришла очередь кроликов, индюшек и ручных гусей, которых он, по-видимому, обожал. С большим трудом Керри удалось вернуть разговор в прежнее русло.
— Вы так и не рассказали мне об идеях, родившихся у вас в шестьдесят седьмом. Ну, тех, которые грозили превратить вас в маргинала.
Они стояли на птичьем дворе. Фрич вытянул руки вперед и дал двум гусям пощипать свои пальцы. Лицо его озарило вдохновение, а глаза посветлели.
— Да, это случилось именно здесь. Я приехал сюда повидать родителей. Тогда-то мне и пришла в голову эта мысль. Тема захватила меня целиком, понимаете?
— Какая тема? Демография?
— Да, размышления о гибели, которую мы, люди, несем породившей нас природе. Я вспомнил о собственной матери и вспоминаю ее всегда, когда думаю о природе. Как же иначе, они нас вынашивают, нас кормят. Мать-природа!
