Она убрала руку и откинулась назад, кутаясь в накидку.
— Прости. Я не должна была.
Логан покачал головой и поднял на нее глаза:
— Твой муж звонил.
— Грант? — недоуменно спросила она.
— Он звонил твоей матери. Я волновался и позвонил ей узнать, не было ли звонка от тебя. Грант дома. Он ждет тебя. Твоя мама хотела предупредить, чтобы ты не удивлялась.
52
Руки у нее дрожали. Она уронила заколку-зажим для волос, и та скатилась с орехового туалетного столика и затерялась в ворсе ковра. Элизабет Мейерс положила на столик рядом с первой серьгой вторую и повернулась к затянутым шторами окнам своей туалетной комнаты. В ясные дни эту узкую комнату обычно заливал солнечный свет, и она, наблюдая яхты в заливе Пьюджет и как скользят они по свинцово-серым водам, часами грезила о свободе. Но сейчас, поздно вечером, шторы были задернуты и комната из-за этого казалась меньше.
Она отвернулась от окон и рассеянно потерла мочки ушей, глядя в старинное овальное зеркало-псише. Отраженная в нем женщина показалась ей незнакомой. Цвет волос ее был темнее натурального их цвета, и волосы казались почти черными. Хотя она и любила носить их распущенными, она редко позволяла себе это, стягивая их и убирая от лица заколкой-зажимом. Ее синие, некогда лучистые глаза потускнели. Нос и скулы подверглись вмешательству пластического хирурга, хотя ей они нравились и в исконном своем виде, такими, какими создал их Господь. Оставаясь одна, она позволяла себе не держать спину, слегка сутуля свои широкие, крепкие от плавания в океане возле Ла-Гойя в Калифорнии, плечи, и тогда грудь ее словно вдавливалась под тяжестью какого-то груза. Из уголка ее глаза выкатилась и поползла по щеке слеза; слеза упала на столик рядом с лежавшими на нем серьгами.
Она опустила взгляд, устремив его на столик. Как и ее глаза, синие камни в серьгах больше не искрились светом. Она вспомнила, что Уильям Уэллес объяснял ей про радужный свет драгоценных камней — дескать, это свет ненастоящий, иллюзия, вызванная преломлением лучей. Настоящий же свет, как говорил Уэллес, исходит изнутри. «Без него же, — говорил Уэллес, — даже такие прекрасные камни, как эти, выглядели бы стекляшками». Тогда ей казалось, что она его поняла. Но это было не так. Поняла она его лишь сейчас.
Она вскинула голову и вздрогнула, испугавшись неожиданно появившейся в зеркале мужской фигуры.
— Ты, должно быть, задумалась, — сказал Роберт Мейерс. — Прости, что потревожил. Ты хорошо себя чувствуешь?
— Просто устала, — прошептала она.
Он прошел мимо нее к двойным дверям в спальню. В спальню был и другой вход, но он часто проходил туда через ее туалетную. Мейерс включил газовую горелку, и в камине взметнулось пламя. Он оглядел компакт-диски, аккуратно сложенные в ящике резного, ручной работы шкафа, некогда принадлежавшего Джону Кеннеди. Шкаф этот он приобрел на аукционе Сотби.
— Почти два миллиона долларов. — Он вытащил из гнезда один из дисков, открыл футляр, вставил диск в плеер. В грохот барабанов и металлических тарелок вплелись скрипки, флейты и трубы. Она не узнала произведения. Нечто первобытно-популистское. В партийном духе. — По самому первоначальному подсчету. Весьма недурно — за один-то вечер! — Он увеличил громкость и прикрыл резные, ручной работы двери. — Неплохо для начала. Кампания развивается в нужном направлении. Еще несколько таких вечеров, и мне сам черт не брат!
Он встал, вписав свой затылок в висевший на полосатой сине-серой стене ее портрет в раме. Не считая этого ее изображения в полный рост, все в комнате — и цвета, и темная викторианская мебель — было подчеркнуто мужским, мужественным. Мейерс скинул смокинг и бережно повесил его на плечики. Прислуга возьмет его, почистит, погладит. Он стянул с шеи галстук-бабочку, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и распахнул ворот.
Встав из-за туалетного столика, она прошла в спальню — теперь ее с мужем разделяла лишь кровать с пологом. Глубоко внутри у нее гнездилась печаль, но теперь к этому чувству примешивалось другое. Внутри бушевал гнев. Он нарастал, давая ей силу, которой она не ощущала в себе долгие годы.
— Ты это сделал? — спросила она.
Мейерс помедлил, прежде чем снять черные ониксовые запонки и расстегнуть рубашку. Он аккуратно сложил запонки в их углубления в шкатулке красного дерева.
— Мне показалось, что ты сегодня была рассеяна, не в духе. Так не годится.
Она ненавидела себя. Ненавидела ту, в кого превратилась.
— Ты это сделал? — опять спросила она.
Рука Мейерса на секунду замерла. Потом он скинул с себя рубашку. Его плечевые мускулы с отчетливыми полосками сухожилий слегка подрагивали.
— Если мы на это нацелились, то надо уже сейчас, как и впредь, выкладываться на полную катушку. Самыми трудными будут восточные штаты. Ричардсона там будут изображать как полную противоположность мне с моим северо-западным происхождением и воспитанием. Его представят истинным восточным джентльменом, не чета мне, ковбою с Запада. Но ничего. Ронни подобное не помешало, ведь правда?
Она вернулась в туалетную комнату и стала разглядывать серьги.
— Однако как оратор Ричардсон полный ноль. На трибуне держится точно деревянный. Надо будет ловить каждый случай схлестнуться с ним в споре.
Она повертела в руках одну серьгу. На задней стороне дужки виднелись две перевитые буквы «W». Сердце у нее забилось в такт грохочущим в плеере барабанам. Зажмурившись, она перевернула вторую серьгу.
— Наша несхожесть, разница в возрасте, в масти станет символом несхожести наших политических и экономических взглядов, наших программ.
Глаза ее расширились. Клейма на золотой дужке не было. Внутри у нее что-то оборвалось — так падает кабинка лифта. Ноги стали ватными, колени подогнулись. Ухватившись за край комода, она удержалась на ногах.
— Я стану воплощением молодости, буду всячески проповедовать ее энергию, жизненную силу, способность к переменам. Он по сравнению со мной будет выглядеть стариком, погрязшим в соображениях выгоды и преследующим…
Его голос гулко отдавался в ушах. Ей было трудно глотать, не терять равновесия. Комната шла кругом, и Элизабет казалось, что ее вот-вот вырвет. Но живот успокоился, кабинка лифта зацепилась за трос и, судорожно вздрогнув, встала. По груди, по всему телу прошла волна боли. Вены на руках, благодаря бесчисленным теннисным тренировкам в юные годы все еще крепких и красивых, вздулись под кожей. В груди закипела ненависть; стремясь вырваться наружу, она, как рвота, жгла ей глотку. Давний привычный ей страх рассеялся. Его вытеснила неукротимая ненависть.
— Сволочь! — Она грохнула кулаком по столу.
Он стоял в дверях, на боку у него болтались спущенные подтяжки.
— Крайне важно, чтобы ты участвовала в кампании, Элизабет, — сказал он ровным, без малейших признаков эмоций голосом. — Конечно, я мог бы выиграть и без этого, но американский избиратель очень тебе симпатизирует. Итоги опросов показывают, что ты можешь стать самой популярной Первой леди со времен Жаклин Кеннеди, но, конечно, оба мы знаем, что сравнения неизбежны, не так ли?
