— Может, пойдем, познакомимся? — как можно более нейтрально предложил я.
— Да ты что! — взвился Алексей. — На нас же немецкая форма! Они с нами даже разговаривать не станут!
Действительно, косячок! С другой стороны, некоторые из барышень нас разглядывали с ясно различимым интересом… Или это мне показалось? Сколько уже по лесам бегаю, мог и отвыкнуть от куртуазий.
— Пожалуй, ты прав! А вот представь, что мы в свое переоденемся, деревню захватим, бургомистра на осине подвесим… И ты, такой красивый, «шпалами» сверкая… А?
— Антон, ты чего? Война же!
— А что война? Жрешь ты, как и я, невзирая ни на какую войну, разве не так?
— Сравнил тоже… Без еды как воевать-то?
— Без женской ласки тоже сложно. Помнишь, как Славка Трошин поменялся, когда с Мариной зазнакомился? То-то же! Тебе же сам бог велел — молодой, неженатый! — Однако развивать тему я все-таки перестал, отчасти потому, что Дымов особо не повелся, отчасти из-за того, что впереди показался сельсовет. Не то чтобы я испугался местной власти, но административное здание — это вам все-таки не пустынная деревенская улица, и поскольку говорили-то мы по-русски, шанс, что кто-нибудь это услышит, возрастал.
На лавочке возле входа сидел молодой парень в хорошем двубортном пиджаке, не подходившем ему как минимум на два размера. Левый рукав был перехвачен белой повязкой, отчего казалось, что бицепс этой руки уродливо перекачан. Ансамбль дополнялся засаленной кепкой и парой глубоких царапин на щеке. На коленях «суровый боец» держал обрез «трехлинейки», из-за чего напомнил мне персонажа одной из первых серий знаменитого сериала «Рожденная революцией». Той, где главный герой приезжает в деревню бороться с кулацким подпольем. Увидев нас, парень вскочил:
— Добренького утречка, панове официры!
— Guten Tag! — пока я размышлял, реагировать на приветствие или нет, ответил Дымов. — Sprechen Sie Deutsch?
[28]
Если судить по квадратным глазам и бараньему выражению на лице, парнишка ничего не понял! Надо Лешке наколку дать.
— Burgmeister! Schnelle! Schnelle!
Парень осклабился, попутно продемонстрировав рот — «мечту жадного стоматолога», и затараторил:
— Так нет его! Нету! На лесопилку уехал! Да, на лесопилку! — При этом он стащил с головы кепку, руками показывал направление на этот объект лесного хозяйства, демонстрировал нам свое уважение, ежесекундно кланяясь, и вообще вел себя, как Марсель Марсо на стимуляторах!
«Ого, какая буря чувств!» — подумав это, я просто обошел его, словно он был неодушевленным предметом, столбом там или клумбой, и направился к крыльцу. Зельц врубился с полоборота и, обогнав меня, почтительно распахнул дверь.
Не знаю, насколько подобное поведение соответствовало представлениям охранника, но он даже не дернулся, просто еще несколько раз повторил, что бургомистр в отъезде.
Мне же это только на руку, дорогой! Вдруг бумажку какую интересную этот ваш бургомистр на столе забыл, да и в целом неплохо посмотреть, как новая власть живет.
Пока Лешка весьма грамотно заблокировал сунувшегося вслед за нами сторожа, я быстро прошел по короткому коридору и толкнул дверь с пришпиленным листом бумаги, на котором плакатным пером аккуратно было выведено «Бургомистр». На двух языках, причем надпись латиницей была сделана готическим шрифтом и превосходила размерами русскую раза в два.
«Да уж, Чувство Собственной Важности у гражданина Акункина зашкаливает. Впрочем, это и из рассказов Тотена было понятно, надпись — лишь подтверждение… — рассуждая таким образом, я быстро осматривал „кабинет“. — Портрет фюрера он где, интересно, раздобыл? О, и даже бюст! — Названный предмет стоял на столе „градоначальника“. Единственное, заметить его сразу было сложно, поскольку голова гипсового Гитлера едва ли превосходила размеры детского кулака. — Наверное, у кого-нибудь из солдат сменял на поллитру, — не думаю, что оккупационные власти уже начали выдавать местным предметы наглядной агитации. Хотя с этого германофила станется».
— Herr oberlieutenant komm zu mir!
[29]
— сохраняя конспирацию, позвал Зельц. Конечно, выговор у него недотягивал не то что до тотеновского, но и даже до моего, да и без «bitte» фраза звучала несколько невежливо, тем не менее в отсутствие людей понимающих должно вполне проканать.
А позвал он меня потому, что нашел на втором столе весьма интересную штукенцию:
«До особого распоряжения запрещается частным лицам:
а) ездить по железной дороге;
б) находиться на железнодорожных путях;
в) впрыгивать в поезд на ходу;
г) влезать в поезд во время стоянки.
В случае нарушения этого запрета германской охране дано распоряжение пользоваться огнестрельным оружием»,
— было написано на большом, примерно шестьдесят на сорок, листе фанеры. Причем перед тем, как нанести все тем же плакатным пером текст, неизвестный художник-оформитель не поленился загрунтовать деревяшку белилами.
«Интересный заход — если ориентироваться на эту надпись, на ближайшей станции, до которой от нашего нынешнего расположения всего пятнадцать минут пехом, должны быть немцы. Отчего же тогда никто из наших никого на станции не засек? С другой стороны — это может быть не больше чем голословная страшилка, рассчитанная на местных крестьян. Надо проверить!»
Еще немного порывшись в вещичках Акункина и не обнаружив ничего ценного, если не считать списка находящихся в ведении бывшего совхоза «промпредприятий», который я аккуратненько переписал, на что ушло минуты две, не больше, мы покинули «мэрию».
Взгляд со стороны. Бродяга
Бравурненько мы сегодня пообщались, прямо молодость вспомнилась. С вахтами «навстречу Октябрю», «повышенными соцобязательствами» и прочими вещами, которые тогда раздражали, а сейчас вызывают скорее чувство ностальгического умиления. Вроде как изрисованные двухлетним сыном обои двадцать лет спустя. Плохо, что ничего мы так, по большому счету, и не решили. Нервяки у всех во время операции и недельного бегства сказались. Только выдохнули и почувствовали себя в относительной безопасности, как на всех апатия навалилась. Даже на меня с Саней, несмотря на весь богатый опыт. А тут еще и здоровьишко, службой траченное, свинью подложило — третий день давление такое, что еле ноги таскаю, черт бы его побрал! Спасибо Сережке — он в теме и кое-какими пилюлями подкармливает, помогая на плаву держаться. Эх, где ж мои ну хотя бы сорок лет? Ладно, хватит ныть, а то стыдно станет. Да и кто хотел умереть на бегу со стволом в руке? Пушкин, что ли? А ведь, грешным делом, когда на покой ушел, думал, что не доведется уже. Даже когда на частников работал и во всяких наблюдательных советах заседал, не надеялся — полковники на пулеметы сами не ходят. Оттого, может, и в шаромет подался — хоть краешком вернуть те ощущения и не дать себе смрадным жиром заплыть и на даче киснуть, смачно попердывая. Но игра, как ни крути, — суррогат. Про Шуру нашего рассказывали, что когда он в команду только пришел, так его двухметровую тушку хрен кто разглядеть мог — так ныкался, а потом осознание пришло, что шариком не убьет. Да он и сам мне здесь уже шепнул, что от многих вещей отвыкать начал. А тут, считай, сбылась мечта идиота — на войне снова. К тому же на носу вторая, совсем уж несбыточная в прошлом мечта нарисовалась — та, которая, выскажи ее кому постороннему, в «желтый дом» с вероятностью в девяносто процентов привести могла. Еще в середине восьмидесятых родилась, когда по службе в архивах копаться пришлось. Очень мне тогда Лаврентия Павловича о некоторых вещах спросить хотелось. Даже сон несколько раз один и тот же снился.
