Вот уже четверть часа командир и Люк вели со мной «душеспасительные» беседы. Рассказывали байки, шутили… Я кивал в ответ, даже улыбался… Но какое-то оцепенение, нет, это слово не подходит, скорее — пофигизм не покидал меня.
Нет, на моих действиях это никак не сказалось — я стрелял, затем вел машину, помогал разбивать лагерь, ел… Однако фраза про чемпиона Союза так и вертелась у меня в голове, казалось, наматывая на себя все остальные мысли. Больше всего это было похоже на депрессивный психоз, как его описывают в учебниках по психиатрии.
Опытные старшие товарищи довольно быстро просекли фишку, и теперь каждый на свой лад пытались меня вывести из этого состояния.
— Саш, ты мужик опытный, всякое в жизни повидал… Ну что за непруха такая, а?
— Ты про невезение не заводи, не надо, — ответил командир.
— Ну вас же, спецуру, учили, как с такой кашей в голове бороться, правда?
— Хрена! Сами учились. Ты что же, думаешь, мы все там суперменами из матерей вылезали? Помню, парня нам прислали, снайпера. Он «за речкой» уже покувыркаться до «звездочки»
[72]
успел. В общем — уважаемый человек. А на посиделках выяснилось, что он — девственник! Прикинь, у человека двенадцать подтвержденных, а он еще с бабой ни разу не был. Он астрономией увлекался до армии, зрение — «сто на сто», вот его снайпером и сделали. А ты говоришь — психология!
Занятные истории из армейской жизни меня сейчас занимали мало, и я задал очередной животрепещущий вопрос:
— Саш, а ты как, уверен, что то, что мы сейчас делаем, — нужно?
Фермер цыкнул зубом, а Люк поперхнулся чаем.
— Ну ты, блин, и скажешь! — только и сказал наш разведчик, откашлявшись.
Командир же задумался на пару секунд, очевидно, решая, послать меня куда подальше или так оставить, но потом совершенно другим, серьезным тоном ответил:
— Знаешь, я, когда уже командиром группы стал, поехал как-то на «курсы повышения квалификации». И там один шустрик лектору похожий вопрос задал. Типа твоего. А тот, пожилой уже мужик, посмотрел на него и говорит: «Знаете, товарищ капитан, в сорок первом мы такими вопросами не задавались. Делали, что могли. И что не могли — тоже. Чтобы ваш отец мог когда-нибудь подкатить к вашей матери с предложением вас замастырить». Шустрик аж пожух весь. А докладчик тот, кстати, потом интересную вещь сказал, что, дескать, из-за просчетов летом и осенью сорок первого пришлось разменивать людей на время. Так и сказал: «дивизию на день, корпус на три, а армию — на неделю». И, что наши, спецназа, грамотные действия должны коэффициент изменить. И, что группа на день — это куда как лучше, чем дивизия. А уж если диверсанты неделю в тылу у врага продержались, куролеся, то они окупили не только свою подготовку, но и жизнь своих праправнуков. А мы тут месяц почти воюем. Вот и прикинь, сколько и чего…
— Тох, ты вспомни, — вступил в разговор Люк, — что тебя больше всего на играх наших бесило? Мы же с тобой это сколько раз обсуждали — надо бежать на пулеметы, двадцать бегут, а шестьдесят — лежат. И «гибнут» все: первые — потому что сил траншею взять не хватило, а вторые — потому что надо было вместе с первыми бежать, поскольку перестреливаться с бункером, лежа в чистом поле, вариант заведомо дохлый.
— Спасибо ребята, но за Советскую власть меня агитировать не надо… Просто до слез обидно. И прорвались мы, и в машины ни разу не попали, и в засаде свои сидели… Все так по-дурацки!
— А смерть, она не дурацкой никогда не бывает, если только покойнику не девяносто лет, — успокоил меня командир. — К этому привыкнуть очень сложно, если вообще можно. На, глотни! — и он протянул мне свою фляжку. — А потом — спать! От караулов на сегодня я тебя освобождаю.
* * *
В этом кабинете, смутно знакомом мне по фотографиям, я чувствовал себя очень неуютно. В окно был виден кусок красной китайгородской стены с воротами, а за ними виднелись башни Кремля. «Если я правильно помню географию родного города, то я сейчас — на Лубянке!» Судя по всему — я тут давно. По ощущениям, меня сейчас, что называется, «пропесочивают». С чего я это взял, было непонятно, но тон сидевшего напротив меня человека был резок. Я поднял глаза: «Мать моя женщина!»
Луч солнца блеснул на стеклах пенсне, заставив меня невольно сжаться в ожидании выстрела снайпера.
— Ну, и что же мне прикажете с вами делать, уважаемый «гость из будущего»? — и знаменитое пенсне еще раз сверкнуло на солнце.
— Ага, — довольно ухмыльнулся хозяин кабинета, — Лисов тоже на этот прикол попался. Аж под стол полез. А у вас, я смотрю, нервы покрепче. Это хорошо. Ну, так что же мне с вами делать, поэт вы наш, так сказать, песенник?
Я неуверенно пожал плечами. Мол, а я что, я ничего. Так вышло.
— И что вы молчите?
— Да, что тут скажешь, товарищ Генеральный комиссар, оно как-то само получилось. Но я готов искупить свою вину английской кровью. Отправьте меня на фронт.
— Ага, — заворчал Берия. — Отправь вас на фронт, а нам потом не с кем капитуляцию Англии подписывать будет. В Германии, вон, пришлось какого-то полковника в генеральский мундир наряжать. У них, видите ли, генералы кончились. Перестреляли их всех на хрен. Нет, фронта вам не видать, товарищ старший лейтенант, как Жанне Фриске — умения нормально петь. Хотя, — он причмокнул, — какая женщина! О-ох! Огонь! И чего она, дура, петь лезет? Пока рот не открыла, все нормально, а потом… Вот и вы тоже… Нет чтобы, как все нормальные попаданцы, Высоцкого петь. Поете черт знает что, и ладно бы один раз. А теперь ваши, с позволения сказать, творческие порывы, дали такие всходы, что даже Марк Бернес в «Двух бойцах» вместо «Шаланд» вашу «Подмогу» исполнил. Ну, куда это годится? Берите пример с товарища Лисова! Песни правильные поет, и уже генерал. А вы не пойми что поете, поэтому все в старлеях и ходите. А если еще что-нибудь сморозите, я вас до ефрейтора разжалую.
— Так нет у нас в ГБ такого звания, товарищ народный комиссар.
— Специально для вас и введем. Персональное. Чтобы стыдно было с одной «соплей» ходить!
Да, такой подлянки я от Берии не ожидал.
— Я все осознал, товарищ народный комиссар.
— Ну, вот и славно. Теперь никакой антисоветчины. Пойте, что ли, Пугачеву, если уж «душа песен просит». Или лучше этого, как его? Ну, лысый есть там у вас, еврей этот?
— Розенбаум!
— Да нет. Другой. Бизон, Клаксон… э-ээ… — Он пытался поймать мысль, но было видно, что та упорно ускользала.
— Кобзон!
— Точно, Кобзон! — обрадовался нарком. — Вот его и пойте. Он хоть и еврей, но идеологически безвредный. Вот его и пойте.
Представить себя исполняющим песни из репертуара Кобзона ночью под гитару в компании друзей я не смог, и настроение испортилось окончательно:
— А может, все-таки лучше Розенбаума? Он тоже еврей. И тоже — правильный.
