Между Кортландом и Карлоттой разразилась жесточайшая битва
за право заботиться об Анте, причем Кортланд настаивал на своем приоритете в
данном вопросе, ибо Анта обратилась именно к нему. По свидетельству
современников тех событий, кончилось тем, что они вместе сели в поезд и
отправились в Нью-Йорк, чтобы привезти Анту домой.
Однажды во время веселого ужина захмелевшая Аманда во всех
деталях рассказала эту историю своему приятелю (и нашему информатору) Аллану
Карверу, который не преминул воспользоваться моментом, дабы поподробнее
расспросить ее о старинном семействе южан и поистине варварском поведении
некоторых его членов. Аманда поведала ему все, что ей было известно о бедняжке
племяннице, находившейся в Бельвю.
– …Это было просто ужасно. Анта не могла говорить.
Именно не могла. Едва она пыталась произнести хоть слово, как тут же запиналась
и замолкала. Она была такая нежная, хрупкая. Гибель Шона просто сразила ее
наповал. Только через сутки она наконец смогла написать адрес квартиры в
Гринвич-Виллидж, и мы с Олли Мэйфейр немедленно помчались туда за вещами Анты.
Господи, как это все грустно! Я-то предполагала, что, поскольку Анта – жена
Шона, все его картины, конечно же, перейдут в ее собственность. Но потом пришли
соседи и сообщили, что Анта и Шон не были женаты. Мать и брат Шона уже успели
побывать в квартире и отправились нанимать фургон, чтобы вывезти оттуда все
имущество. Похоже, мать Шона недолюбливала Анту и винила в том, что она втянула
его в богемную жизнь Гринвич-Виллидж.
И тогда я сказала Олли, что они могут забрать себе все, но
только не портреты Анты, а потом быстренько упаковала их вместе с другими
личными вещами Анты и, конечно же, со знаменитым старинным бархатным кошельком,
наполненным золотыми монетами. Да-да, я слышала о его существовании, и не
говорите мне, что понятия о нем не имеете, коль скоро вы хоть немного знакомы с
историей семейства Мэйфейр. Естественно, я взяла оттуда и все рукописи Анты –
там были рассказы, несколько глав романа и стихи. Знаете, а ведь я только потом
узнала, что она опубликовала свое стихотворение в «Ньюйоркере». В «Ньюйоркере»!
Я и понятия об этом не имела, пока мой сын Пирс не сказал мне. Он даже пошел в
библиотеку, чтобы прочесть его. Очень короткое стихотворение. Что-то там о
падающем снеге и о музее в парке… В моем понимании это даже не стихотворение, а
скорее, так сказать, фрагмент жизни. Однако факт остается фактом: оно
напечатано в «Ньюйоркере» – вот что главное. Ах, как это было грустно –
вывозить вещи из квартиры… Как будто уничтожаешь чью-то жизнь… разбираешь ее на
части…
Когда я вернулась в клинику, Карлотта и Кортланд были уже
там. Как всегда, ругались друг с другом в коридоре. Однако, чтобы понять, что
подразумевается под словом «ругались», когда речь идет о Карл и Корте, нужно
видеть это своими глазами: шепот сквозь зубы, скупые жесты и поджатые губы.
Неповторимое зрелище, уверяю вас. Именно так все и выглядело тогда в коридоре
больницы. И никто, наверное, кроме меня, не подозревал, что они в тот момент
готовы были убить друг друга.
«Вы уже знаете, что девочка беременна? – спросила
я. – Доктор сказал?»
«Она должна избавиться от ребенка», – заявила Карлотта.
У Кортланда был такой вид, будто он вот-вот умрет. А я так
опешила от ее слов, что даже не нашлась, что ответить.
Я всей душой ненавижу Карлотту. И готова объявить об этом
всему миру. Я всю жизнь ненавидела ее. Одна только мысль о том, что Анта
останется с ней один на один, приводила меня в ужас. И я сказала об этом
Кортланду, прямо там, при Карлотте.
«Бедная девочка нуждается в заботе», – напомнила я ему.
Надо отдать должное Кортланду, он действительно приложил все
усилия, чтобы получить право на опеку над Антой, он с самого начала добивался
попечительства над ней. Но Карлотта в ответ заявила, что в борьбе все средства
хороши, и пригрозила рассказать во всеуслышание о наших отношениях с
Кортландом, раскрыть все наши семейные тайны. О, это поистине страшная женщина!
И Кортланд сдался. Мне кажется, что и на этот раз он не сомневался, что
проиграет битву.
«Послушай, – уговаривала я, – Анта уже вполне
взрослая. Почему бы не спросить ее, с кем и где она сама предпочитает жить?
Если она захочет остаться в Нью-Йорке, то может переехать ко мне. Или к Олли».
Однако все мои аргументы не возымели действия.
Карлотта поговорила с врачами и, как всегда, добилась
своего. Уж не знаю, каким образом, но ей удалось получить от них официальное
предписание о переводе Анты в Новый Орлеан, в психиатрическую лечебницу. На
Кортланда она просто перестала обращать внимание, словно его и не было рядом. Я
бросилась к телефону, чтобы сообщить обо всем родственникам, и обзвонила
буквально всех, включая даже совсем юную Беатрис Мэйфейр, внучку Реми, которая
жила на Эспланейд-авеню. Я сказала им, что девочка больна, что она беременна и
нуждается в любви и заботе.
А потом произошла едва ли не самая печальная сцена. В тот
момент, когда Анту увозили на вокзал, она жестом подозвала меня к себе и тихо
прошептала в самое ухо, так, чтобы никто другой не слышал: «Тетя Мэнди,
пожалуйста, сохраните мои вещицы. Иначе она их просто выбросит». Но я уже –
подумать только! – отправила все ее вещи домой. Все, что я могла тогда
сделать, это позвонить своему сыну Шеффилду и попросить его сделать все, что в
его силах, чтобы помочь бедной девочке, когда та вернется.
В сопровождении дяди и тети Анта поездом вернулась в
Луизиану и была без промедления помещена в психиатрическую лечебницу Святой
Анны, где провела шесть недель. Во множестве навещавшие ее Мэйфейры сходились
во мнении, что девочка чересчур бледна, не всегда в полной мере владеет собой,
но явно идет на поправку.
Тем временем наш агент в Нью-Йорке Аллан Карвер как будто бы
случайно вновь встретился с Амандой Грейди Мэйфейр и поинтересовался, как себя
чувствует ее племянница.
– О, вы даже представить себе не можете, как все
плохо! – воскликнула в ответ Аманда Грейди Мэйфейр. – Представляете,
ее тетя потребовала, чтобы врачи в психиатрической лечебнице сделали девочке
аборт. Она заявила, что та безумна от рождения и ей ни в коем случае нельзя
иметь детей. Вы когда-нибудь слышали что-либо ужаснее? Я узнала об этом от мужа
и сказала, что никогда его не прощу, если он не поможет бедняжке. Но он заверил
меня, что никто не причинит вред ребенку, что врачи никогда не согласятся на такой
шаг ни по настоянию Карлотты, ни по просьбе кого-либо другого. А потом, когда я
позвонила Беатрис Мэйфейр на Эспланейд-авеню, Кортланд пришел в ярость. «Не
смей поднимать всех на ноги!» – кричал он. Но именно это я и собиралась
сделать. «Пойди и навести ее, Беа, – попросила я. – И не позволяй
никому выставить тебя оттуда».
