Нет, она этого не знала. Как не знала и многого другого – не
знала, кто есть кто и кто кому кем приходится, не знала, откуда они вообще все
взялись, как жили прежде и живут сейчас… А главное, она не знала и не могла
понять, почему до сих пор ее держали в полном неведении. Ее охватила горечь.
Кортланд один, Кортланд другой… а еще Джулиен, Клэй, Винсент, и Мэри-Бет, и
Стелла, и Кэтрин…
Как прекрасна, как музыкальна речь южан. Роуан наслаждалась
ее глубоким, насыщенным звучанием, как наслаждается сейчас ароматом, которым
пропитан воздух, или теплом, окутывающим ее с головы до ног, отчего даже
невесомая шелковая блузка кажется непомерно тяжелой.
Неужели там, за приоткрытой дверью, она наконец получит
ответы на все мучительные вопросы? Неужели за этим порогом лежит ее будущее?
Кто знает?… Быть может, стоит только вернуться в привычный мир – и сегодняшний
день, лишенный в воспоминаниях столь мощно воздействующих на нее сейчас магии и
очарования, останется лишь одной из малозначимых страниц в книге жизни… Нет,
едва ли. Ибо то, что она испытывает в эти мгновения, не может пройти бесследно.
Не говоря уже о каждой минуте, проведенной в кругу семьи. Прежние амбиции и
желания остались в далеком прошлом, уступив место стремлению познать волшебство
юга, историю, кровное родство и щедро предлагаемую любовь…
Интересно, понимали ли они, как чарующе-соблазнительно
звучат для нее их приглашения в гости, обещания долгих бесед и подробных
рассказов о семье, о родственных связях и духовной близости?
Духовная близость… Разве могут они представить, сколь
непривычно для нее такое словосочетание! В холодном мире равнодушия и эгоизма
она росла подобно экзотическому цветку, помещенному под стеклянный колпак,
лишенному естественного солнечного света, не знающему настоящей земли и никогда
не ощущавшему, как струятся по его листьям капли дождя.
Однажды Майкл назвал Калифорнию чересчур стерильной – и был
прав. Тому, кто провел там всю жизнь, трудно представить, что есть на свете
иные места, где каждый звук, каждый цвет наполняют душу радостью, где все
запахи сродни волшебному дурману и где воздух кажется живым, самостоятельно
дышащим существом.
«В своей профессии, – размышляла Роуан, – я
постоянно имела дело с внутренним миром – миром внутренних органов и полостей.
И только в комнатах, где в ожидании исхода операции плакали, смеялись и
перешептывались между собой целые кланы родственников моих пациентов,
доводилось мне сталкиваться с внутренним миром совсем иного рода – основанным
на духовном единении многих и многих поколений одной семьи».
«Ты хочешь сказать, что Элли никогда не упоминала имени
своего отца? Что она не рассказывала тебе ни о Шеффилде, ни о Райене, ни о
Грейди, ни о…»
На все подобные вопросы ответ у нее был один: «Нет».
А ведь сама Элли приезжала сюда. И присутствовала на
похоронах тети Нэнси (одному Богу известно, кто такая эта тетя Нэнси), а после
церемонии вместе с другими сидела в том же ресторанчике. «Вот наша дочь. Она
врач», – с гордостью говорила она, показывая им фотографию Роуан, которую
всегда носила с собой в сумочке. Незадолго до смерти – в то время она уже
постоянно находилась под действием наркотических препаратов – Элли произнесла
несколько слов, смысла которых Роуан не поняла: «Как бы мне хотелось, чтобы они
позволили мне вернуться домой… Но они не могут… Не могут…»
Родственники проводили Роуан до отеля. Но едва она поднялась
в номер, чтобы принять душ и переодеться, горечь накатила такой волной, что не
осталось сил не только подумать, но даже разрыдаться. Да, наверное, многие из
них с радостью готовы были освободиться от всего этого, вырваться из гигантской
паутины кровных уз и общих воспоминаний. Но Роуан с трудом могла представить
себе, как такое возможно.
Впрочем, это лишь одна сторона проблемы – приятная: объятия,
обещания, беседы…
Но что ждет ее там, за порогом дома? Какие истины откроются
перед ней? Получит ли она ответ на один из главных вопросов – узнает ли наконец
имя своего настоящего отца? Ибо никто из них не смог – или не пожелал? –
его назвать: «Карлотта сама скажет… Спроси лучше у нее…»; «… Я был слишком мал,
когда ты родилась…»; «Честно говоря, папа никогда не упоминал…».
С того места, где она сейчас стояла, Роуан не могла видеть
террасу, на которой, если верить их рассказам, мать провела последние
тринадцать лет своей жизни. О чем она думала, что чувствовала?…
«Мне кажется, она не испытывала страданий…» – вспомнились
вдруг чьи-то слова.
Что ж. Остается только толкнуть створку ворот, войти и
подняться по мраморным ступеням к двери особняка, которая специально для нее
оставлена полуоткрытой. А почему бы и нет? Желание познать все темные тайны,
которые хранил этот дом, достигло такого накала, что Роуан забыла даже о
Майкле. Да и разве мог он помочь ей в таком деле?
И вдруг, словно в полусне, Роуан увидела, что свет внутри
стал ярче и в проеме возник силуэт пожилой женщины.
– В конце концов, войдешь ты или нет, Роуан
Мэйфейр? – Низкий голос звучал твердо и отчетливо, в нем явственно
слышался ирландский акцент.
Она толкнула створку ворот, но та едва подалась. Кое-как
протиснувшись в щель, Роуан медленно поднялась по скользким ступеням и
оказалась на площадке перед входом; старые доски слегка прогибались под ее
ногами. Карлотты у двери уже не было, но, войдя в холл, Роуан увидела в дальнем
его конце неясную фигуру, смутно вырисовывавшуюся на фоне света, лившегося из
какого-то просторного помещения.
Она направилась в ту сторону, миновала высокую лестницу на
второй этаж. Там, наверху, все тонуло во мраке и разглядеть что-либо было
невозможно. Чуть дальше, справа, располагалась гостиная. Свет уличных фонарей,
падавший внутрь, окрашивал ее в мертвенно-белые тона, отражался от пола и
мебели.
Дверь слева была плотно прикрыта. Пройдя мимо нее, Роуан
очутилась в полосе света и, наконец, вошла в большую комнату, оказавшуюся
столовой.
На овальной формы столе стояли две свечи, и пляшущие язычки их
пламени позволяли, как ни странно, достаточно хорошо рассмотреть внутреннее
убранство и настенную роспись, изображавшую какие-то сельские пейзажи: огромные
дубы, свисающие сверху плети мхов, изрезанные бороздами поля.
Когда Роуан оглянулась, холл показался ей непомерно длинным,
а входная дверь в противоположном его конце чересчур огромной – создавалось
впечатление, что она занимает всю поперечную стену.
Она перевела взгляд на сидевшую у стола женщину. На фоне
темных стен густые волнистые волосы, обрамлявшие лицо Карлотты, казались
ослепительно белыми, а в круглых стеклах очков зловеще отражались красные пятна
горевших свечей.
– Садись, Роуан Мэйфейр, – пригласила она. –
Мне предстоит поведать тебе о многом.
