Я начал бурно возражать, но Дебора прикрыла мне рот своей
рукой, а затем и своими устами. Она продолжала целовать меня с таким жаром и
очарованием, что я знал лишь одно: я должен разорвать стесняющую ее одежду и
слиться с нею в постели, задернув зеленые занавески балдахина. Я хотел лишь
ласкать нежное, почти детское тело с грудью и лоном взрослой женщины, которое
когда-то мыл и одевал.
Зачем я терзаю себя, описывая это? Стефан, я исповедуюсь в
своем старом грехе. Я рассказываю тебе все, что сделал, ибо я не в состоянии
писать об этой женщине без такой исповеди. Посему продолжаю…
Никогда я не отдавался любовным утехам с таким
самозабвением. Никогда я не знал такой неистовой страсти и сладостного чувства,
какие узнал с Деборой.
Она считала себя ведьмой, Стефан, и потому – злой, и эти
страсти были ритуалами дьявола, и она совершала их с таким неистовством. Но
клянусь тебе, у нее было нежное и любящее сердце, отчего она являла собой
ведьму редкой по могуществу породы.
Я оставался в ее постели до самого утра. Я засыпал на ее
благоуханной груди. Я постоянно плакал, словно мальчишка. С мастерством
искусительницы она разбудила всю мою плоть. Дебора раскрыла мои самые потаенные
страстные желания и играла с ними, удовлетворяя их. Я был ее рабом. Однако она
знала, что я не останусь с нею, что мне надо возвращаться в Таламаску. Поэтому
в последние часы она лежала тихо и грустно глядела в деревянный потолок
балдахина, в то время как сквозь ткань занавесей начал проникать свет и постель
стала нагреваться от солнца.
Я вяло оделся. Во всем христианском мире у меня не было иных
желаний, кроме души Деборы и ее тела. И все же я намеревался ее покинуть. Я
намеревался вернуться домой и рассказать Рёмеру о том, что совершил. Я
возвращался в Обитель, которая воистину стала моим убежищем, домом, заменила
мне и отца и мать. Другого выбора у меня не было.
Я думал, что Дебора выгонит меня с проклятиями. Но такого не
случилось. В последний раз я умолял ее остаться в Амстердаме и пойти со мной.
– Прощай, мой маленький монах, – сказала мне
Дебора. – Доброго тебе пути, и пусть Таламаска вознаградит тебя за то, что
ты отверг во мне.
У нее полились слезы, и, прежде чем уйти, я начал с жаром
целовать ее открытые руки и снова зарылся лицом в ее волосы.
– А теперь уходи, Петир, – наконец сказала
Дебора. – Помни меня.
Наверное, прошел день или два, прежде чем мне сказали, что
Дебора уехала. Я был безутешен и лежал, заливаясь слезами. Я пытался слушать
то, что говорили Рёмер и Гертруда, но не понимал их слов. Насколько могу
судить, они не сердились на меня, хотя я думал, что они рассердятся.
Не кто иной, как Рёмер, отправился потом к Юдифи де Вильде и
приобрел у нее портрет Деборы кисти Рембрандта ван Рейна, который висит в нашем
доме и по сей день.
Возможно, прошло не менее года, пока ко мне вернулось
телесное и душевное здоровье. С тех пор я никогда не нарушал правил Таламаски.
Я стал вновь ездить по германским государствам, по Франции и даже посетил
Шотландию, выполняя свою работу по спасению ведьм и делая записи об их
мытарствах, чем мы всегда занимались.
Теперь, Стефан, тебе известна подлинная история Деборы. И ты
знаешь, каким ударом было для меня спустя много лет узнать о трагедии графини
де Монклев, оказавшись в этом укрепленном городишке, у подножия Севеннских гор,
в провинции Лангедок. Узнать… что графиня – это Дебора Мэйфейр, дочь
шотландской ведьмы.
Ах, если бы здешние горожане не знали, что ее мать когда-то
была сожжена. Если бы в свое время юная невеста не рассказала о своих секретах
будущему мужу, плача у него на груди. В моей памяти сохранилось ее лицо, когда
в ту ночь она сказала мне: «Петир, с тобой я могу говорить и не бояться».
Теперь ты понимаешь, с каким страхом и отчаянием я
переступил порог тюремной камеры и почему до самого последнего момента не
допускал мысли, что женщина в лохмотьях, скрючившаяся на охапке соломы, может
поднять голову, узнать меня, назвать по имени и в своей безвыходной ситуации
полностью разрушить мое обличье.
Однако подобного не случилось.
Когда я вошел в камеру, приподняв полы своей черной сутаны,
чтобы манерами походить на духовное лицо, не желающее мараться в окружающей
грязи, я взглянул на нее сверху и не увидел на ее лице никаких признаков, что
она узнала меня.
Тем не менее меня встревожил пристальный взгляд графини. Я
тут же объявил этому старому дурню приходскому священнику, что должен
расспросить ее наедине. Старик очень не хотел оставлять меня один на один с
нею, однако я уверил его, что повидал немало ведьм и эта ничуть не испугает
меня. Я должен задать ей множество вопросов, и, если только он соблаговолит
обождать меня в священническом доме, я вскоре вернусь. Затем я достал из
кармана несколько золотых монет и сказал:
– Вы должны взять это для своей церкви, ибо я знаю, что
доставил вам немало хлопот.
Это решило исход дела. Старый идиот удалился.
Нужно ли говорить тебе, сколь презренны для меня были эти
разговоры и убеждение священника, что я не должен остаться с графиней наедине,
без стражи? Да и что я смог бы сделать для нее, если бы решился? И кому до меня
удавалось подобное?
Наконец дверь за священником закрылась, и, хотя за нею
слышался громкий шепот, мы были наедине. Я водрузил свечу на единственный в
камере предмет мебели – деревянную скамью и изо всех сил старался не дать воли
слезам, когда увидел Дебору. Я услышал ее тихий голос, почти шепот:
– Петир, неужели это ты?
– Да, Дебора, – отозвался я.
– Но, надеюсь, ты пришел не затем, чтобы меня
спасти? – устало спросила она.
От звука ее голоса мое сердце всколыхнулось, ибо это был тот
же голос, каким она говорила тогда, в своей спальне в Амстердаме. Он лишь
приобрел чуть более глубокий резонанс и, возможно, некую мрачную музыкальность,
вызванную страданиями.
– Я не могу этого сделать, Дебора. Хотя я и буду пытаться,
но знаю, что потерплю неудачу.
Мои слова ее не удивили, тем не менее она улыбнулась.
Снова подняв свечу, я пододвинулся к Деборе поближе и
опустился на колени, чтобы заглянуть в ее глаза. Я увидел знакомые черты лица и
прежнюю милую улыбку. Мне показалось, что это бледное, исхудавшее создание –
моя прежняя Дебора, уже обратившаяся в дух и сохранившая всю свою красоту.
