Только когда тянущийся вверх дым сделался густым и тяжелым,
полным запаха горящих дров, угля и смолы, лишив меня возможности дышать, я
спустился вниз. Я вернулся на постоялый двор, где уцелевшие горожане пили и
болтали какую-то чушь, вскакивая, чтобы поглазеть на костер, и затем испуганно
пятясь от дверей. Я собрал сумку и отправился на поиски своей лошади. Она
сгинула в недавней сумятице.
Однако я увидел другую, которую держал за поводья перепуганный
мальчишка-конюх. Эта лошадь была оседлана. Мне удалось купить ее у мальчика,
заплатив вдвое больше того, что она стоила, хотя, скорее всего, лошадь ему не
принадлежала. Оседлав ее, я покинул город.
По прошествии многих часов непрерывной, очень медленной езды
через лес, страдая от сильной боли в плече и от еще большей душевной боли, я
добрался до Сен-Реми и там заснул мертвым сном.
Здесь еще никто не слышал о случившемся, тем не менее ранним
утром я двинулся дальше, на юг, держа путь в Марсель.
Последние две ночи я провел в каком-то полусне, думая об
увиденном. Я плакал по Деборе, пока у меня больше не осталось слез. Я думал о
совершенном мною преступлении и знал, что не ощущаю своей вины. Только
убежденность, что сделал бы это снова.
За всю свою жизнь, проведенную в Таламаске, я никогда не
поднял руку на другого человека. Я взывал к разуму, прибегал к убеждению,
потакал, лгал и, как только мог, стремился сокрушить силы тьмы, когда
распознавал их, служа силам добра. Но в Монклеве во мне поднялся гнев, а с ним
– желание отомстить и ощущение своей правоты. Я ликовал, что сбросил этого
злодея с крыши собора, если спокойная удовлетворенность может быть названа
ликованием.
Тем не менее я совершил убийство. Ты, Стефан, располагаешь
моим признанием. И я не жду ничего, кроме осуждения с твоей стороны и со
стороны ордена, ибо когда еще наши ученые доходили до убийства, решившись
расправиться с инквизиторами, как это сделал я?
В свое оправдание могу сказать лишь то, что преступление
было совершено в состоянии страсти и безрассудства. Однако я не сожалею о
содеянном. Ты узнаешь об этом, как только мы встретимся. Я не собираюсь тебе
лгать, чтобы облегчить свою участь.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мысли мои сосредоточены не
на убийстве инквизитора. Я думаю о Деборе и о ее духе Лэшере, а также о том,
что видел собственными глазами в Монклеве. Я думаю о дочери Деборы Шарлотте
Фонтене, которая отправилась не в Марсель, как полагают ее враги, а, насколько
мне известно, отплыла в Порт-о-Пренс, на остров Сан-Доминго.
Стефан, я не могу оставить свои исследования этого вопроса.
Я не могу отшвырнуть в сторону перо, пасть на колени и сказать, что раз я убил
священника, то теперь должен отказаться от мира и своей работы. Поэтому я,
убийца, продолжаю так, словно никогда не пятнал своих исследований
преступлением или признанием в нем.
Что я должен предпринять теперь, так это добраться до
несчастной Шарлотты, каким бы долгим ни было путешествие, и чистосердечно
говорить с нею, рассказав ей все, что видел и что знаю.
Подобное может оказаться непростым делом; теперь я уже не
стану взывать к благоразумию и прибегать к сентиментальным мольбам, как делал в
юности, обращаясь к Деборе. Здесь все должно быть аргументировано; здесь мой
разговор с этой женщиной должен быть построен таким образом, чтобы она
позволила мне исследовать вместе с нею ту сущность, явившуюся из невидимого
мира, из хаоса и способную принести больше вреда, чем любой демон или дух, о
которых мне доводилось когда-либо слышать.
В этом суть всего, Стефан, ибо это существо ужасающе опасно,
и любая ведьма, которая вознамерится повелевать им, кончит тем, что полностью
утратит над ним контроль. Я в этом не сомневаюсь. Но каковы могут быть
намерения самого этого существа?
Полагаю, что оно расправилось с мужем Деборы на основе тех
представлений, которые имело об этом человеке. Но почему оно ничего не сказало
самой Деборе? Я не знаю, что могут означать слова Деборы о том, что это
существо способно обучаться. Подобные заявления я слышал дважды: впервые в
Амстердаме, в ту самую, давнюю, ночь, а затем – накануне трагических событий.
Я хочу исследовать природу этого существа, разделив тем
самым боль Деборы, узнавшей, что демон погубил ее мужа ради нее, не сообщив ей,
почему это сделал, хотя и был вынужден сознаться, когда Дебора спросила его об
этом. Или же это существо решило забежать вперед и сделать то, о чем она еще
лишь могла бы попросить, тем самым показав себя в ее глазах добрым и умным
духом?
Каков бы ни был ответ, воистину Лэшер – самый необычный и
интересный дух. Прими во внимание и его силу, ибо я не преувеличил ничего из
тех бед, что обрушились на голову жителей Монклева. Ты и сам вскоре об этом
услышишь, поскольку произошедшее было уж слишком значительным и ужасающим,
чтобы слухи о нем не распространились повсюду.
Ныне, лежа часами и мучаясь от физической и душевной боли, я
тщательно перебрал в своей памяти все то, что когда-либо читал у древних
относительно духов, демонов и подобных существ.
Я вспомнил записи, оставленные чародеями, их
предостережения, вспомнил различные случаи, описание которых читал. Я перебрал
в памяти писания Отцов Церкви, ибо, какими бы глупцами эти отцы ни были в
других вопросах, кое в чем их знания о духах совпадали со знаниями древних, и
это совпадение является важным моментом.
Ведь если римские, греческие, иудейские ученые, а вслед за
ними христианские авторы – все описывают одних и тех же существ, высказывают
одинаковые предостережения и приводят одинаковые заклинания для управления
этими духами, значит, существует нечто такое, от чего нельзя отмахиваться.
Насколько мне известно, любой народ и любое племя признавали
существование многочисленных невидимых существ, которых они разделяли на добрых
и злых духов сообразно той пользе или вреду, которые те приносят людям.
На заре христианства Отцы Церкви считали, что эти демоны
являются, по сути, старыми языческими богами. То есть они верили в
существование этих богов и считали их существами, обладающими меньшей силой.
Ныне церковь более не придерживается такой точки зрения.
Однако те, кто судит ведьм, по-прежнему придерживаются этого
верования, хотя делают это неуклюже и невежественно. Ведь когда они обвиняют
ведьму в ее ночных полетах, они по-глупому обвиняют ее в древнем веровании в
богиню Диану, которой повсеместно поклонялись в языческой Европе до прихода
христианства. Когда эти судьи заявляют, что ведьма целовалась с козлоногим
дьяволом, он является не кем иным, как языческим богом Паном.
Но такой судья, судящий ведьм, не ведает, что творит. Он
догматично верит лишь в сатану, в «дьявола» и в дьявольских пособников –
демонов. И ради всей пользы, какая может быть принесена, историк должен
показать ему, что вся демонологическая стряпня берет свое начало в языческих
крестьянских сказаниях.
