Быть может, Стефан, таким образом я расплачиваюсь за
какое-то совершенное мною преступление? В таком случае настанет ли день, когда
я полностью искуплю свою вину? Пожалуйста, не подумай, будто я ропщу и жалуюсь
на судьбу. Отнюдь. Как вскоре ты убедишься, мои, казалось бы, отвлеченные
рассуждения небезосновательны и не лишены определенного смысла. Ибо я прибыл
сюда, чтобы еще раз лицом к лицу встретиться с молодой женщиной, которую
когда-то любил так нежно, как никого на свете, любил с того самого момента,
когда судьба впервые столкнула нас на пустынной дороге в Шотландии всего через
несколько часов после того, как на ее глазах погибла в пламени костра мать;
опустошенное выражение на бледном лице прикованной цепью к повозке красавицы
произвело на меня гораздо большее впечатление, нежели ее очарование, и навсегда
врезалось в память…
Если ты вообще ее помнишь, то, наверное, уже догадался, о
ком идет речь. Но прошу тебя, наберись терпения и не забегай вперед… Ибо в то
время, как я ездил взад-вперед перед костром, прислушиваясь к косноязычной и
тупой похвальбе двух местных виноторговцев, рассказывавших друг другу о тех
сожжениях ведьм, свидетелями которых они были прежде (словно эти воспоминания
могли являться предметом гордости), я еще не знал всей истории жизни графини.
Теперь знаю.
Наконец, приблизительно часов около пяти, я отправился на
самый лучший из постоялых дворов города. Этот постоялый двор одновременно и
самый старый – он располагается прямо напротив собора, а следовательно, из всех
окон его обращенного к площади фасада открывается вид на двери Сен-Мишель и на
только что описанное мною место казни.
Разумеется, ожидавшееся событие вызвало большой наплыв
желающих на него поглазеть, и я вполне справедливо опасался, что свободных
комнат в этом заведении уже не осталось. Можешь ли вообразить мое удивление,
когда я узнал, что люди, занимавшие лучшие передние апартаменты, только что
выдворены оттуда, ибо, невзирая на их изящные наряды и светские манеры, за
душой у них не оказалось ни гроша. Я тут же внес названную мне весьма умеренную
сумму в качестве платы за эти «превосходные покои» и, попросив принести
побольше свечей, дабы иметь возможность писать ночью – что сейчас и
делаю, – поднялся по маленькой скрипучей лестнице в свое временное
пристанище, которое нашел вполне сносным: приличный соломенный матрац и не
слишком грязное постельное белье, если учесть, что я находился не в Амстердаме,
небольшой очаг, в котором при такой теплой сентябрьской погоде я не нуждался;
окна, хоть и маленькие, смотрят прямо на костер.
– Вам будет превосходно видно отсюда, – с
гордостью заверил меня хозяин постоялого двора.
Да-а-а, он, наверное, успел повидать немало подобных зрелищ.
Интересно, какие мысли по поводу происходящего бродят у него в голове? Не успел
я задаться этим вопросом, как хозяин сам, по собственной инициативе, грустно
качая головой, принялся рассказывать о необыкновенной красоте графини Деборы и
о предстоящем событии.
– Значит, ее зовут Дебора? – спросил я.
– Да, Дебора де Монклев, наша прекрасная графиня.
Правда, она не француженка. Ах, если бы только она была чуть более сильной
ведьмой…
Хозяин умолк на полуслове и низко склонил голову.
Поверь, Стефан, мне словно нож в грудь вонзили. Я мгновенно
догадался, о ком идет речь, и с трудом нашел в себе силы продолжить разговор.
Но все же сумел взять себя в руки.
– Умоляю вас, расскажите подробнее, – попросил я.
– Увидев умирающего мужа, она сказала, что не может его
спасти, что это не в ее власти…
Трактирщик снова замолчал, и я слышал лишь его печальные
вздохи.
Стефан, мы уже наблюдали великое множество аналогичных
случаев. Как только деревенская знахарка заявляет, что не в силах кого-то
вылечить, ее тут же объявляют ведьмой. Хотя прежде все считали ее доброй
колдуньей и даже не заикались о дьяволе. Здесь повторилась та же история.
Я присел к письменному столу, за которым пишу и сейчас,
убрал свечи, затем отправился вниз, где в недрах темного и сырого каменного
зала пылал небольшой очаг, возле которого грелись, либо иссушали свою бренную
плоть, несколько местных философов. Удобно устроившись за одним из столов и
заказав ужин, я изо всех сил пытался прогнать навязчивую мысль, всякий раз
возникающую у меня при виде уютно горящего очага: ведь возведенные на костер
поначалу тоже ощущают лишь приятное тепло, однако постепенно оно превращается в
нестерпимый жар, несущий мучения и агонию.
– Принесите самого лучшего вина, – приказал
я, – и позвольте угостить собравшихся здесь досточтимых господ в надежде,
что они поведают мне все, что им известно о здешней знаменитой ведьме, –
сам я знаю о ней очень мало.
Приглашение мое было с готовностью принято, и я ужинал в
окружении великого множества болтунов, пытавшихся говорить одновременно и все
время перебивавших друг друга, так что мне пришлось поочередно выбирать кого-то
одного и просить, чтобы остальные молчали до тех пор, пока он не закончит.
– Каким образом графине были предъявлены
обвинения? – без обиняков спросил я.
Из череды нестройных ответов удалось выяснить, что во время
верховой прогулки в лесу граф упал с лошади и после этого происшествия с
большим трудом добрался до дома. Обильный обед и хороший сон восстановили,
казалось бы, его силы, он почувствовал себя вполне отдохнувшим и уже собирался
было отправиться на охоту, однако внезапно пронзившая тело боль заставила графа
вернуться в постель.
Всю ночь графиня вместе со свекровью провела у постели мужа,
прислушиваясь к его стонам.
– Повреждение у него скрыто глубоко внутри, –
объяснила она. – Я ничем не могу ему помочь. Вскоре у него пойдет горлом
кровь. Мы должны сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания.
Действительно, как она и предсказывала, вскоре у графа изо
рта хлынула кровь. Он застонал еще громче и умолял жену, излечившую многих
людей, принести ему лучшие свои лекарства. Графиня еще раз объяснила свекрови и
детям, что травма, полученная графом, чересчур тяжела и она бессильна спасти
мужа. В глазах ее при этом стояли слезы.
– Как ведьма может плакать, я вас спрашиваю? –
подал голос хозяин постоялого двора, который вытирал со стола, слушая рассказ.
Я согласился с ним, сказав, что, насколько мне известно,
ведьмы не умеют плакать.
Мои собеседники продолжали подробно описывать страдания
графа, его стоны, постепенно, по мере того как боль усиливалась, перешедшие в
крики, хотя жена, стараясь облегчить мучения и позволить мужу впасть в забытье,
в изобилии поила его вином и настойками из трав.
