– Подумай. Поразмысли как следует над моим
предложением. Ведь источником твоих знаний служат прежде всего наблюдения. Что
ты узнал, наблюдая за здешней жизнью? Я могла бы построить для тебя дом на
своей земле, подарить тебе огромную библиотеку – такую, какую ты сам пожелаешь.
Ты принимал бы здесь своих друзей из Европы. И мог бы иметь все, что твоей душе
угодно.
Как того и просила Шарлотта, я долго думал, прежде чем дать
ответ:
– Мне нужно больше того, что ты предлагаешь. Даже если
бы я смог смириться с тем, что ты моя дочь и что мы преступили закон природы.
– Какой там еще закон! – фыркнула она.
– Позволь мне закончить, и тогда все узнаешь, –
попросил я и продолжил: – Я не могу довольствоваться радостью плоти и красотой
моря, мне недостаточно даже осуществления всех моих желаний. Мне нужно нечто
большее, чем деньги.
– Почему?
– Потому что я боюсь смерти. Я ни во что не верю и
поэтому, как многие неверующие, должен создать или совершить нечто такое, что
составит смысл всей моей жизни. Спасение ведьм, изучение сверхъестественного –
вот мои непреходящие удовольствия: они отвлекают меня от тяжких мыслей о
собственном незнании – позволяют не думать о том, зачем мы рождаемся и зачем
умираем, или о том, ради чего существует весь этот мир.
Если бы мой отец не умер, я стал бы хирургом, чтобы изучать
работу тела и иллюстрировать эти исследования собственными рисунками, как делал
он. И если бы после смерти отца меня не разыскала Таламаска, я мог бы стать
художником, ибо каждое живописное полотно – это целый мир, исполненный
глубокого смысла. Но теперь я не стану никем из них, так как ничему не обучался
и уже поздно об этом думать, так что я должен возвратиться в Европу и делать
то, чем занимаюсь всю жизнь. Это мой долг. Другого выбора нет. Я бы сошел с ума
в этих диких, варварских местах. И возненавидел бы тебя еще больше, чем сейчас.
Я очень заинтриговал ее и в то же время обидел и
разочаровал. Выслушав мой ответ, Шарлотта задумалась, не произнося ни слова, и
смотрела на меня с таким трагическим выражением лица, что мое сердце готово
было выскочить из груди – так я переживал за нее в эту минуту.
– Поговори со мной, – наконец попросила
она. – Расскажи о своей жизни.
– Нет!
– Почему?
– Потому что ты держишь меня здесь насильно.
Она снова задумалась, устремив на меня печальный взгляд.
– Ты ведь приехал сюда в надежде подчинить меня своей
воле и научить уму-разуму, не так ли?
Я улыбнулся, потому что это была правда.
– Что ж, хорошо, дочь моя. Я скажу тебе все, что знаю.
Это мне поможет?
В эту самую минуту, в одно из мгновений второго дня моего
пленения, все переменилось и оставалось таковым вплоть до часа моего
освобождения, который настал через много-много дней. Я тогда еще не понял
этого, но все действительно стало по-другому.
Потому что отныне я больше ей не сопротивлялся. И больше не сопротивлялся
своей любви к ней и своему вожделению, которые не всегда сливались воедино, но
постоянно во мне присутствовали.
Что бы ни происходило в последующие дни, мы часами
беседовали, причем я практически все время был пьян, тогда как она оставалась совершенно
трезвой. Вот тогда я и поведал ей всю свою жизнь и поделился многим из того,
что знал об этом мире, а она внимательно слушала, задавала вопросы, спорила.
Казалось, все мои дни проходят в пьянстве, занятиях любовью
и беседах с Шарлоттой, перемежавшихся длительными периодами мечтательности и
созерцания, когда я любовался изменчивым морем.
В какой-то день (не знаю, сколько времени прошло с начала
моего заточения – дней пять, а может, и больше) она принесла мне бумагу, перо и
попросила записать все, что я знаю о своих предках – о семье отца, о том,
почему он, как и его отец, стал врачом, о временах их учебы в Падуе, о том,
какие знания они там обрели и какие труды создали. И названия книг моего отца.
Я выполнил ее просьбу с удовольствием, хотя был настолько
пьян, что на это у меня ушло много часов; после, пока я лежал, пытаясь прийти в
себя, Шарлотта куда-то унесла мои записи.
По приказу хозяйки для меня были сшиты чудесные костюмы, но
я оставался безразличным ко всем обновам и равнодушно позволял рабыням каждое
утро одевать меня, подстригать волосы и ухаживать за ногтями.
Я не видел в их поведении ничего необычного, по наивности
полагая, что служанки лишь добросовестно выполняют свои обязанности. По
прошествии некоторого времени Шарлотта показала мне тряпичного уродца, сшитого
из рубашки, которая была на мне в день нашей первой встречи. При этом она
сообщила, что во всех деталях куклы зашиты обрезки моих ногтей, а голову
украшают мои собственные волосы.
Признание Шарлотты повергло меня в шок – я буквально
оцепенел. Нет сомнений, что именно такой реакции с моей стороны она и
добивалась. Я молча наблюдал, как она сделала ножом надрез на моем пальце и
подставила тряпичное тельце под струйку сочившейся из ранки крови. В конце
концов кукла превратилась в красного идола со светлыми волосами.
– Что ты собираешься делать с этим отвратительным
уродцем? – спросил я.
– Сам знаешь, – прозвучал ответ.
– Значит, моя смерть предрешена.
– Петир, – умоляюще произнесла Шарлотта, и из глаз
ее брызнули слезы, – пройдут годы, прежде чем ты умрешь, но эта кукла дает
мне силы.
Я ничего не ответил, но после ее ухода буквально набросился
на ром, запас которого не иссякал и который, естественно, был гораздо крепче
вина, и напился до чертиков.
Очнувшись глубокой ночью, я первым делом вспомнил о кукле и
при мысли о ней пришел в неописуемый ужас. Поспешно усевшись за стол и взяв в
руки перо, я как можно подробнее изложил на бумаге все, что знал о демонах, но
на этот раз не в надежде предостеречь Шарлотту, а скорее в стремлении указать ей
верный путь.
Мне казалось важным упомянуть следующее:
1) Древние люди, так же как и мы, верили в духов,
однако полагали, что те могут стариться и умирать; у Плутарха есть
описание дня смерти Великого Пана
[9]
, где говорится, что все демоны мира
плакали, ибо понимали: однажды их постигнет та же участь.
