Джулиен относился ко всему спокойно. Считал судью Макинтайра
забавным. Стоило судье что-нибудь изречь, он всегда смеялся. Судья, к примеру,
заводил долгую речь об Ирландии, о политической ситуации в стране, а Джулиен,
выслушав его до конца, весело замечал, сверкнув глазами: «А мне все равно,
пусть хоть все поубивают друг друга». Судья Макинтайр начинал беситься.
Мэри-Бет каждый раз смеялась, качала головой и пинала Джулиена под столом. В
последние годы судья Макинтайр совсем спился. Как он дожил до таких лет, не
понимаю. Умер лишь в 1925 году, спустя три месяца после смерти Мэри-Бет.
Говорили, что от воспаления легких. Черта с два это было воспаление легких! Его
нашли в канаве, знаете ли. А это был сочельник, и стоял такой холод, что трубы
замерзали. Воспаление легких, как же. Я слышал, что, когда Мэри-Бет умирала,
она сильно мучилась и ей давали чуть ли не смертельные дозы морфия. Она лежала
в полубреду, а он заходил в спальню пьяный и будил ее, приговаривая: «Мэри-Бет,
ты мне нужна». Пьяный дурачок. А она отвечала ему: «Иди сюда, Дэниел, ложись
рядом». А ведь она так страдала от боли. Мне об этом рассказала Стелла… в
последний раз, когда я ее видел. То есть когда она была живой. После этого я
еще раз побывал в доме – на похоронах Стеллы. Она лежала в гробу. То, как
Лониган закрыл рану, иначе как чудом не назовешь. Она лежала такая красивая, а
вокруг толпились родственники. Но тот разговор состоялся у нас в последний раз,
когда я видел ее живой, как я уже говорил… Вы бы послушали, что она
рассказывала о Карлотте, как та холодно обходилась с Мэри-Бет в последние
месяцы жизни, – у вас бы волосы дыбом стали.
Представьте себе дочь, которая холодна с умирающей матерью.
Но Мэри-Бет не обращала на это внимания. Она, как рассказывала Стелла, просто
лежала в полузабытьи, страдая от боли и не зная, где находится, иногда вслух
разговаривала с Джулиеном, словно тот был в комнате. Разумеется, Стелла не
отходила от нее день и ночь, можете не сомневаться, Мэри-Бет очень любила
Стеллу.
Да что там, однажды Мэри-Бет сама сказала мне, что могла бы
запихнуть всех своих детей в мешок и швырнуть в Миссисипи, так она их любила.
Только Стелла для нее что-то значила. Разумеется, она шутила. Она никогда не
обходилась плохо со своими ребятишками. Я помню, как она часами читала вслух
маленькому Лайонелу, а позже помогала ему делать уроки. Она наняла ему лучших
учителей, когда он не захотел ходить в школу. Никто из ребятишек не делал
больших успехов в школе, за исключением, разумеется, Карлотты. Стеллу исключили
из трех разных школ, кажется. Только Карлотта хорошо училась, и это ей в жизни
очень помогло.
Но о чем это я? Ах да. Иногда мне казалось, что в доме для
меня нет места. В общем, я ушел. Отправился во Французский квартал. Это был
расцвет Сторивилла, знаете ли, когда проституция была легальной. Джулиен
когда-то самолично возил меня в «Зал из красного дерева» в заведении Лулу Уайт
и в другие модные места, и он не возражал, если я посещал их один.
Ну так вот, в тот вечер я туда и отправился. И Джулиен не
был против. Он уютно устроился в спальне на третьем этаже, обложившись книгами,
с чашкой горячего шоколада и патефоном. Кроме того, он знал, что я ходил туда
только смотреть. И вот прогуливаюсь я мимо всех этих лачуг – их когда-то
называли притонами, знаете ли, – гляжу на девушек в дверях, которые
знаками приглашают меня зайти, и, разумеется, не имею ни малейшего намерения
это делать.
И тут мой взгляд падает на красивого юношу, я имею в виду,
по-настоящему красивого. Он стоял в конце какой-то аллеи, сложив руки на груди
и прислонившись к стене дома, и просто смотрел на меня. «Бон суар,
Ричард», – произнес он, и я тут же узнал голос, французский акцент. Так
говорил Джулиен. И я увидел, что этот человек и есть Джулиен! Только выглядел
он лет на двадцать, никак не больше! Уверяю вас, я впервые в жизни так
перепугался. Чуть не закричал. Это было хуже, чем увидеть привидение. А этот
парень взял и пропал, просто исчез.
Я никак не мог найти экипаж и отправился пешком на Первую
улицу. Дверь мне открыл Джулиен. Он был в халате, курил свою противную трубку и
улыбался. «Я же говорил, что продемонстрирую тебе, как выглядел в двадцать
лет!» – сказал он, рассмеявшись, и еще долго не мог успокоиться.
Я последовал за ним в большую гостиную. В то время это был
прелестный зал, не то что теперь. Жаль, вы не видели. Обставлен абсолютно
чудесной французской мебелью, в основном эпохи Людовика XV. Джулиен сам ее
покупал в Европе, когда ездил туда с Мэри-Бет. Все такое легкое, элегантное –
просто чудо. А что касается обстановки в стиле ар деко
[12]
– это Стелла
постаралась. Она считала шиком понаставить везде пальмы в горшках! Из всей
обстановки единственной приличной вещью был австрийский рояль. Дом смотрелся
совершенно дико, когда я был там в последний раз на похоронах. Вы ведь знаете,
конечно, что прощание со Стеллой было устроено в доме. Для нее даже не стали
снимать ритуальный зал. Гроб с телом выставили в той самой комнате, где ее
застрелили, вы знаете об этом? Я все оглядывался по сторонам, пытаясь
представить, где именно произошло несчастье. И знаете ли, остальные проделывали
то же самое. К тому времени Лайонел уже сидел под замком, разумеется. Мне все
никак не верилось. В детстве Лайонел был такой милый мальчик, такой
хорошенький. Они со Стеллой везде ходили вместе. Так о чем это я?
О да, о том невероятном вечере. Я увидел в городе молодого
Джулиена, юношу-красавца, который обратился ко мне на французском. Вскоре я
вернулся домой и уже шествовал за стариком Джулиеном в гостиную, где он
опустился на диван, вытянул ноги и сказал: «Ах, Ричард, я мог бы так много тебе
рассказать, так много показать. Но я теперь стар. И какой в том смысл? Одним из
чудесных утешений в старости служит то, что не нужно больше стараться быть
понятым всеми. Артерии неизбежно теряют эластичность, и это приводит к своего рода
смирению».
Разумеется, я был все еще расстроен. «Джулиен, я требую,
чтобы ты объяснил, как ты это проделал», – сказал я. Но он не стал
отвечать. Словно меня вообще там не было. Он просто уставился в огонь. Зимой в
той комнате всегда горели оба камина. Там устроено два камина, знаете ли, один
чуть больше другого. Чуть позже Джулиен очнулся от своих грез и напомнил мне,
что пишет историю своей жизни. Возможно, я обо всем прочту после его смерти.
Впрочем, он не был уверен.
«Я жил в свое удовольствие, – сказал он. –
Наверное, нехорошо радоваться жизни так, как радовался я. В мире еще так много
несчастий, а я всегда отлично проводил время! Как-то несправедливо, правда? Мне
следовало больше делать для других, гораздо больше. Мне следовало быть более изобретательным!
Но обо всем этом ты сможешь прочитать позже в моей книге».
