– Не дай вам Бог досадить этим людям. Взять, к примеру,
Карлотту Мэйфейр. Она настоящее чудовище, без преувеличения.
Выглядел он при этом очень смущенным. Я спросил, не
навредила ли она ему чем-нибудь, а он лишь отмахнулся, сказав, что она всем
вредит. Было видно, что он встревожен, сбит с толку. Затем он произнес нечто
весьма любопытное, и я записал его слова тотчас по возвращении в отель. Он
сказал, что никогда не верил в жизнь после смерти, но когда он думает о
Джулиене, то приходит к убеждению, что тот все еще где-то существует.
– Знаю, вы сочтете, что я сошел с ума, раз говорю
такое, – сказал он, – но готов поклясться, что это истина. Ночью,
после нашей с вами первой встречи, мне приснился Джулиен.
Он многое мне сказал. Когда я проснулся, то не смог ясно
припомнить весь сон, но у меня осталось ощущение, будто Джулиен не хочет, чтобы
мы с вами снова беседовали. Я и сейчас не хотел ни о чем говорить, но… в общем,
мне кажется, я должен был вам это сказать.
Я ответил, что верю ему. Ллуэллин продолжал рассказывать о
Джулиене, который во сне был не таким, каким он его помнил. Что-то в его образе
определенно изменилось.
– Он показался мне мудрее, добрее, как раз таким, каким
и должен быть, по нашим представлениям, любой, кто отошел в иной мир. И он не
выглядел старым. Впрочем, и молодым его тоже нельзя было назвать. Я никогда не
забуду этот сон. Он был… абсолютно реальный. Готов поклясться, что Джулиен
стоял у моей кровати. И одну вещь, которую он сказал, я все-таки запомнил. Он
сказал, что в жизни есть неизбежные явления, но и их можно предотвратить.
– Какие явления? – спросил я.
Он покачал головой. И больше не сказал ни слова, несмотря на
все мои попытки надавить на него. Однако он признал, что не помнит, чтобы
Джулиен запрещал нам разговаривать. Но уже то, что Джулиен появился в его сне,
заставило Ллуэллина почувствовать себя предателем. Мне так и не удалось
заставить его повторить эту историю, когда представился следующий случай
встретиться.
В последний раз я видел Ллуэллина в конце августа 1959 года.
Это был уже совсем больной человек. У него сильно дрожали губы и левая рука, а
речь была не совсем ясная. Я понимал его с трудом. Я честно признался, что его
рассказ о Джулиене означал для меня очень много и что я до сих пор интересуюсь
историей семьи Мэйфейр.
Сначала мне показалось, что он не вспомнил ни меня, ни нашу
с ним встречу, – такой отрешенный у него был вид. Потом он, видимо, узнал
меня и разволновался.
– Пройдемте со мной в подсобку, – сказал он,
безуспешно пытаясь подняться из-за конторки; пришлось мне помочь ему. Он
нетвердо держался на ногах. Мы прошли в дверной проем, завешанный пыльной
шторой, и оказались в маленьком складском помещении; там он остановился и
уставился на что-то, но я ничего не увидел.
Он как-то странно рассмеялся и махнул рукой, словно отпуская
кого-то. Затем он достал коробку, откуда вынул трясущимися руками пачку
фотографий. На всех снимках был Джулиен. Ллуэллин передал мне фотографии и,
казалось, хотел что-то произнести, но язык его не слушался.
– Не могу выразить, что они значат для меня, –
сказал я.
– Понимаю, – ответил он. – Потому и хочу,
чтобы они хранились у вас. Вы единственный, кто сумел понять Джулиена.
И тогда мне стало грустно, ужасно грустно. Действительно ли
я сумел понять этого человека? Наверное, да. Ллуэллин представил мне Джулиена
Мэйфейра как живого, и я нашел его неотразимым.
– Моя жизнь была бы совсем другой, – сказал
он, – если бы не встреча с Джулиеном. Знаете, я потом больше не встретил
никого, кто мог бы с ним сравняться. А еще этот магазин, не знаю, как бы я
выжил без него, хотя в конце концов я мало чего достиг.
Тут он словно отмахнулся от всех мрачных мыслей и улыбнулся
мне.
Я задал ему еще несколько вопросов, но он тоже от них
отмахивался. Наконец один вопрос его заинтересовал.
– Джулиен страдал перед смертью? – спросил я.
Старик задумался, затем покачал головой:
– Нет, не очень. Разумеется, ему не нравилось, что он
парализован. Да и кому такое понравится? Но он любил книги. Я все время читал
ему. Умер он ранним утром. Я знаю это, потому что просидел с ним до двух часов
ночи, затем погасил лампу и спустился вниз.
Ну вот, около шести утра меня разбудила буря. Полил такой
сильный дождь, что с подоконников текло. И клены перед домом оглушительно
шумели. Я тут же побежал наверх посмотреть, как там Джулиен. Его кровать стояла
как раз у окна.
Ну и что вы думаете? Ему как-то удалось сесть и открыть
окно; он так и умер, перегнувшись через подоконник, лежал с закрытыми глазами,
такой умиротворенный, будто хотел сделать глоток свежего воздуха, и когда ему
это удалось, то силы оставили его и он упал замертво, словно заснул, склонив
голову набок. Это было бы очень мирное зрелище, если бы не буря, потому что
дождь лил прямо на него и ветер задувал в комнату листья.
Позже врачи сказали, что у него случился обширный удар.
Вообще непонятно, как он сумел открыть окно. Я тогда промолчал, но, знаете ли,
мне пришла в голову мысль…
– Да? – с готовностью откликнулся я.
Но Ллуэллин лишь пожал плечами и затем продолжил чрезвычайно
невнятно:
– Мэри-Бет буквально обезумела, когда я позвал ее. Она
стащила его с подоконника и уложила на подушку. Даже ударила его по щеке.
«Просыпайся, Джулиен, – кричала она, – не оставляй меня так рано!»
Мне чертовски трудно было закрыть окно. А потом одну фрамугу все-таки сорвало с
петель. Такая жуть.
Затем наверх поднялась эта ужасная Карлотта. Все люди как
люди – подходили поцеловать его, отдать дань уважения; дочка Реми, Дорогуша
Милли, помогала нам прибирать постель. Но эта жуткая Карлотта даже приблизиться
к нему не захотела, не то чтобы помочь нам. Просто стояла на лестничной
площадке, сцепив руки на животе, словно маленькая монашка, и смотрела в дверь.
Там была Белл, прелестная Белл. Ангелочек Белл. Она пришла
со своей куклой и ударилась в слезы. Потом Стелла забралась на кровать и
улеглась рядом с Джулиеном, положив руку ему на грудь.
Белл сказала: «Просыпайся, дядя Джулиен». Наверное, слышала,
как ее мама говорила это. Ах, Джулиен, бедный милый Джулиен. Он в конце концов
обрел мир и покой – голова на подушке, веки сомкнуты.
Ллуэллин заулыбался, тряся головой, а затем начал тихо
смеяться, как будто вспомнил нечто трогательное. Он что-то сказал, но что
именно, нельзя было разобрать. Затем он с трудом прокашлялся.
– Ах эта Стелла, – сказал он. – Все любили
Стеллу. Кроме Карлотты. Эта змея никогда ее не любила… – Голос его затих.
