– Даже после жестокой пытки на дыбе, после испанского
сапога, искалечившего ее ноги, после прикладывания к пяткам раскаленного железа
она не созналась ни в чем, а только повторяла в муках имя матери и еще
выкрикнула: «Роэлант! Роэлант!», а затем: «Петир!» – конечно же, то были имена
ее бесов, ибо среди здешних знакомых графини нет никого, кто носил бы такие
имена. И что вы думаете? Бесы тут же пришли ей на помощь, ввергли ее в забытье
и таким образом избавили от боли.
Я был более не в состоянии слушать.
– Могу ли я встретиться с ней? – спросил я
священника. – Мне очень важно своими глазами увидеть эту женщину и, если
будет позволено, расспросить ее.
Достав большую толстую книгу ученых наблюдений, написанную
по-латыни, которую, по моему твердому убеждению, старик вряд ли смог бы
прочесть, я хвастливо заговорил о процессах над ведьмами, свидетелем которых
был в Бромберге, о тамошней тюрьме для ведьм, где их пытали сотнями, и еще
много о чем в том же духе, не забывая при этом приводить различные подробности,
которые произвели на священника должное впечатление.
– Я провожу вас к ней, – наконец сказал он. –
Но предупреждаю: это крайне опасно. Когда вы ее увидите, то поймете.
– В чем же заключается опасность? – спросил я,
спускаясь по лестнице в сопровождении старика, который освещал путь свечой.
– В том, что эта женщина по-прежнему красива. Видите,
как сильно любит ее дьявол. Потому-то мы и называем ее невестой дьявола.
По туннелю, проходившему под нефом собора – в древние
времена римляне хоронили здесь умерших, – священник провел меня на другую
сторону площади, в тюрьму. Мы поднялись по винтовой лестнице на самый последний
этаж, где за массивной дверью, которую с трудом смогли открыть сами тюремщики,
содержалась Дебора. Подняв свечу, священник указал в дальний угол длинной
камеры.
Сквозь решетки сюда проникали лишь тонкие лучики света, но
свеча позволила увидеть вполне достаточно: Дебора лежала на охапке сена –
обритая наголо, исхудавшая, истерзанная пытками, облаченная в рваное одеяние из
грубой ткани, но по-прежнему чистая и сияющая, словно лилия, как о том недавно
мне говорили на постоялом дворе. При виде нас узница едва заметно кивнула, не
выказав при этом ни малейших эмоций, а затем поочередно окинула обоих
внимательным взглядом. В сиянии ее глаз и в выражении лица, лишенного даже
бровей, было нечто неземное.
Стефан, такое лицо достойно сияющего нимба. Ты тоже его
видел – написанное красками на полотне. Из моего дальнейшего повествования ты
поймешь, о чем я.
Графиня даже не шевельнулась, но лишь спокойно и молчаливо
взирала на нас. Она сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени,
словно ей было холодно.
Ты понимаешь, Стефан, что, поскольку я был знаком с этой
женщиной, она вполне могла узнать меня, заговорить, обратиться ко мне с
мольбами или, напротив, наброситься с проклятиями – словом, сделать нечто
такое, что заставило бы священника усомниться в истинности всего, что я сообщил
ему о себе. Но, признаюсь, в тогдашнем сумбуре мыслей я даже не подумал об
этом.
А теперь позволь мне прервать свое горестное повествование и
рассказать тебе о событиях давно прошедших дней…
Но прежде чем ты продолжишь чтение, пожалуйста, выйди из
комнаты, спустись в главный зал Обители и взгляни на портрет темноволосой
женщины кисти Рембрандта ван Рейна, который висит возле самых ступеней
лестницы… Стефан, это моя Дебора Мэйфейр. Та самая женщина, которая сейчас,
когда я пишу эти строки, сидит, дрожа от холода, в тюремной камере на другой
стороне площади.
Я совсем недавно вернулся оттуда и в данный момент нахожусь
в своей комнате на постоялом дворе. Как я уже писал, у меня предостаточно
свечей и вина, а горящий в небольшом очаге огонь помогает прогнать ночную
сырость. Я сижу за столом, лицом к окну, и теперь, пользуясь нашим обычным
шифром, поведаю обо всем.
Как тебе известно, впервые я встретился с этой женщиной
двадцать пять лет назад; мне тогда было восемнадцать, а ей всего-навсего
двенадцать лет.
Это произошло еще до твоего вступления в Таламаску, да и я к
тому времени состоял в ордене чуть более шести лет, попав туда
мальчишкой-сиротой. Казалось, что костры, на которых сжигали ведьм, полыхали
тогда по всей Европе, а потому мне пришлось раньше срока прервать обучение,
чтобы сопровождать нашего старого ученого Юния Пауля Кеппельмейстера в
странствиях по европейским землям, в ходе которых он успел познакомить меня
лишь с немногими – и едва ли достаточно надежными – методами своей работы.
Пытаясь спасти ведьм, он защищал их всеми доступными ему способами, а в
разговорах с глазу на глаз советовал называть в качестве сообщников прежде
всего самих обвинителей, а также жен самых почитаемых горожан, дабы
дискредитировать следствие и лишить основания первоначальные обвинения.
Путешествуя с ним, я постепенно стал понимать, что мы всегда
искали людей, обладающих магическими способностями, будь то чтение мыслей,
передвижение предметов или общение с духами; однако даже в результате самых
тщательных поисков крайне редко удавалось обнаружить истинного мага, а если
быть точным, таковые едва ли вообще встречались на нашем пути.
Повторяю, мне шел восемнадцатый год, и это было мое первое
далекое путешествие с того времени, как я оказался в Обители и приступил к
обучению, а потому, когда Юний заболел и умер в Эдинбурге, я не знал, что
делать. Мы направлялись на процесс одной шотландской знахарки, широко известной
своим даром целительницы, которая прокляла свою односельчанку-молочницу и за
это была обвинена в колдовстве, хотя с той женщиной не случилось ничего
дурного.
В ночь перед смертью Юний велел мне самостоятельно
продолжить путь в горную шотландскую деревушку и надежно обосноваться там под
видом молодого швейцарского богослова-кальвиниста. Я был слишком молод, чтобы
кто-либо мог принять меня за священника, и посему не мог воспользоваться
документами Юния. До того момента я путешествовал как его преданный и
старательный компаньон и носил скромную протестантскую одежду – в таком обличье
я и отправился дальше, теперь уже в одиночестве.
Сожжения ведьм в Шотландии ужасали меня. Как ты знаешь,
шотландцы были и остаются столь же злобными и беспощадными, как французы и
немцы, ничему, похоже, не научившись у более милосердных и разумных англичан.
Предпринимая это первое самостоятельное путешествие, я испытывал такой страх,
что не в силах был оценить даже красоту шотландских высокогорных лугов.
