Комиссары уже давно не уговаривали рабочих не поддаваться на агитацию приспешников мирового империализма, кому ж охота вдругорядь битым быть.
Потому говорил только латыш, с этими никак не поспоришь, лить кровь они мастера, причешут всех из пулемета и не поморщатся, даже улыбок не будет.
Все прекрасно знали, что жалости никому не будет. Наемники относились к карательным акциям как к нужной и неизбежной работе, выполнил которую и забыл.
— Считаю до трех, потом путем стрелять!
Голос латыша был полон спокойной и деловитой жестокости, угроза была настолько явственной, что рабочие попятились. Но задние ряды опять начали напирать на передних, а потому образовалась толчея. От «латышей» фабричных отделяло метров пятьдесят, вроде рядом почти, но не пройти их под стальным ливнем, даже если разом броситься.
— Раз!
Какие тут шутки — первые ряды охтенцев дружно попятились, только отступать было некуда. Навалившийся страх сковал мышцы, хриплая ругань сама вырывалась из глотки.
— Тва!
С той же холодной жестокостью произнес латыш и поднял руку, вот только отсчет доводить не стал, а с удивлением посмотрел на Неву.
Там, вниз по течению, прямо к ним надвигался военный корабль, ловко обходя плывущие большие льдины и обгоняя их.
Красный узкий флаг трепетал на стеньге, у бакового орудия застыл расчет, пулеметы с мостика направлены на забитую людьми набережную.
— Это же «Украина»! — раздался удивленный голос рабочего, явно знакомого с флотом. — Откуда она здесь, она же на Каспий ушла?!
— Да и навигацию еще на Ладоге не открывали. А вон еще один минный крейсер идет! Тоже пушки на нас направил…
Не нужно было гадать, что сейчас произойдет — «латыши» оживленно засуетились, предчувствуя зрелище расправы, в которой им предстоит стать зрителями. Их командир с радостью посмотрел на красный флаг, и даже помахал рукою, приветствуя военморов.
Рабочие стали падать на мостовую или втискиваться в проулки — кому ж охота под убийственный огонь в упор попадать. Лишь немногие, знакомые с морской службой не понаслышке, с удивлением смотрели на два небольших угольных эсминца, трубы которых извергали густые клубы дыма. Что-то было в них насквозь неправильное, непривычное. Да и стеньговые красные флаги означали скорее готовность к бою, а не символ революции. А вот на корме так вообще что-то белеет…
Латыш все держал поднятую вверх руку, когда на баке первого эсминца оглушительно рявкнула пушка. Снаряд пролетел почти над самыми головами людей, многие от страха даже упали на брусчатку, и, проломив борт броневика, будто гнилой картон, отбросил железную махину в сторону, и тут же исчез в огненной вспышке.
Взрыв потряс набережную, повалив людей. Осколки и стальные обломки секанули по латышам, досталось и стоящим в отдалении рабочим.
И тут же пулеметы эсминца открыли стрельбу по латышам, что пребывали в полном остолбенении, и от ран, и от удивления. Послышалась даже хриплая ругань на доброй дюжине языков.
Спасительный стальной смерч смахнул на мостовую «интернационалистов», открыв дорогу охтенцам.
И только сейчас с их глаз словно пелена упала — они разглядели на матросских форменках и офицерских кителях давно забытые погоны.
А на корме гордо реяло, забытое за годы советской власти, белое полотнище с косым синим крестом — Андреевский флаг…
