— Эх, — вздохнул Ваня, — сам не жрамши. В животе такая музыка играет, что твой полковой оркестр.
— Так ты намекни этому дворецкому, как там его — Гавриле. Пусть для нас расстарается. Дескать, будешь к нам с почтением, и мы завсегда навстречу пойдём. Кстати. — Я остановился. — Ты меня как представлять будешь?
— Э… Скажу, что помощник мой. Токмо они вряд ли спросют. Сами про себя так решат.
— Договорились. Лишь бы потом по шапке за самозванство не дали. А то буду Лжепетюня Первый. Он же последний.
С завтраком, увы, ничего не получилось. Не только мы, но и сами баре и их челядь остались сегодня на подножном корме. Повар Трубецких, выписанный не то из Франции, не то из Италии, затосковал по родине и справлялся с ностальгией при помощи старинного рецепта: топил тоску в вине. А изрядно приняв на грудь, стал абсолютно невменяемым.
Ладно б напился и бухнулся спать. Такое ему, может, с рук бы и спустили. Всё же особа импортная, «тонко чуйствующая». Принято у нас жалеть иностранцев. Со своими разговор куда короче. Не нами заведено, не на нас кончится.
Но этот «кутюрье» из мира высокой кулинарии принялся бузить: сбросил приготовленный завтрак на пол, схватив огромную поварешку, вытолкал взашей всю кухонную прислугу, заперся и принялся горланить песни на весьма мелодичном языке, в котором угадывались нотки средиземноморского побережья. Ясно, «соло итальяно». А голос у этого «Тото Кутуньо» оказался вполне ничего, хоть в Сан-Ремо отправляй.
Мы подоспели как раз к штурму. Устав увещевать словесно и поняв, что другого способа выкурить бузоватого иностранца нет, дюжие мужички с конюшни под руководством дворецкого Гаврилы принялись ломать дверь.
Сия баталия закончилась полной викторией осаждающей стороны. Под дружным натиском (а что: ломать — не строить) дверь вылетела вместе с косяком.
Домовой «спецназ» горохом попадал на скользкие полы кухни.
Отчаянный повар бросил поварёшку и схватился за здоровенный мясницкий нож. Мне при одном его виде стало страшно. Происходящее предвещало побоище в духе «Техасской резни бензопилой».
В глазах кулинара застыло нехорошее выражение.
— Нье подходите! Зарьежу! — закричал он на ломанном русском.
Все разом попятились к выходу. Самоубийц не нашлось: лезть сейчас под руку этому чумовому итальянцу опасно: прирежет и глазом не моргнёт.
И тут я получил мысленный сигнал от Ивана. Хрупкий, с виду совершенно тщедушный канцелярист выдвинулся на два шага вперёд, принял подобие боевой стойки.
«Пожалуйста, не надо, — взмолился я, зная, что сейчас мои беззвучные слова достигают адресата. — Ты же видишь, что с ним. Он в таком состоянии… На куски покромсает!»
«Прости, друг! Я должен».
Я выругался про себя и продолжил:
«Тогда знай: если меня сейчас пырнут, и я сдохну — это из-за тебя!»
Раздвинул плечами горстку испуганных людей, подошёл к Ивану и стал рядом.
«Спасибо!»
«Рановато благодаришь».
В этот момент повар выронил нож из рук, опустился на четвереньки и заплакал, будто обиженный ребёнок.
Я облегчённо вздохнул. Кажется, «кумите» откладывается.
— Проклятая Россия! — ревел иностранец. — Здьесь никогда нет солнца, всегда хмуро и дождь. Льюди не улыбаются, не спрашивают, как живьёшь. Пьесни тоскливые, как ваша жизнь!
— Зато у нас женщины красивые, — ухмыльнулся я.
— Си! Русские женщины — единственное хорошее, что у вас есть, — легко согласился повар, вытирая слёзы.
В этот момент его схватили под микитки и поволокли к выходу.
— Куда вы его?
— На конюшню, пороть, — лаконично ответил Гаврила.
— А можно? Он ведь того… не русского подданства?
— Какая разница! Филейная часть у всех одинакова, — уверенно ответил дворецкий.
Наблюдать за экзекуцией собрались все обитатели дома, разом побросав дела. Не было лишь хозяина — тот отправился на службу.
Зато нам выпало счастье лицезреть его дражайшую половину Анастасию Гавриловну, урождённую Головкину.
Особа эта была мила собой, приятно сложена. Красоту свою осознавала и одевалась так, чтобы умело её подчеркнуть. Я не специалист в моде восемнадцатого столетия, но уверен, что наряд был продуман до мелочей и наверняка выписан из-за границы.
Единственное, что портило внешность Анастасии Гавриловны — неимоверно большое количество грима
[14]
на лице. Столько штукатурки на себе не каждый дом выдержит, а тут всего лишь женщина, причём довольно миниатюрная.
К чести барыни отмечу, что смотреть всю процедуру до конца она не стала, лишь чуток смягчила выписанное Гаврилой наказание, да велела после порки привязать повара до протрезвления, «дабы беды какой не натворил».
После этого грациозно развернулась и ушла.
Прочая публика пришла к выводу, что коли хлеба не будет, так можно насладиться зрелищем, и толпилась возле конюшни. Гаврила несколько раз рыкал: «А ну, разойдись! Что других делов нету?!», но народ пропускал его возгласы мимо ушей. Да и сам дворецкий понимал, что столь интересное событие в жизни дома происходит нечасто, и потому не шибко свирепствовал. Ругался, но больше для порядку.
Сначала раздетому по пояс повару влепили два десятка батогов, потом его привязали к дереву, и двое мужиков принялись бегать от колодца с вёдрами — Гаврила велел поливать наказанного холодной водой до полного отрезвления.
После каждой порции повар мотал головой и упрямо повторял:
— Я вас всьех зарьежу как куриц!
— Вот оно что! Тогда получи, голубчик, — говорил кто-нибудь из мужиков, и процедура повторялась по кругу. — Токмо не обижайся: для твоей же пользы!
Представление начало приедаться, и народ постепенно расползся по своим делам.
Гаврила то и дело выскакивавший из конюшни: «За всем нужен глаз да глаз!» наконец сумел уделить нам достаточно внимания.
Как и предполагал Ваня, никакого интереса я у дворецкого не вызвал. Раз пришёл со следователем из Тайной канцелярии, значит, так нужно.
— И часто у вас этот с ума сходит? — спросил я для затравки.
— Жанпьеро? Да почитай месяца не пройдёт, как он кунштюк эдакий выкинет.
— Что ж вы его такого терпите?
— Будь моя воля, я б не потерпел, — сквозь зубы проговорил Гаврила. — Баре яво жалеют. Привязались к нему. Блюда яво нахваливают. Гордятся, перед другими хвастают.
— Нешто и впрямь вкусно готовит? — с голодной тоской спросил Иван.
