Не дожидаясь ответа, он вышел в коридор. Амбаломент посидел несколько секунд, словно на что-то решаясь, встал и двинулся следом. Мне было все предельно понятно, кроме одного-единственного: откуда они узнали, что я здесь, вернее, что я могу быть здесь. Как они меня опознали?
Итак, «Анкерман» имеет свою копию послания и его перевод. Они подтянулись сюда заранее, чтобы прозондировать почву, произвести небольшие зачистки и создать благоприятную обстановку для приема «Валдая». Не исключено, что это они поднимали обои на улице Алабяна. И шмонали до меня дачу Хольского. Похоже, людей Ганса вывел в аут тоже «Анкерман». Откуда они знают меня? Через Ганса? Да, ему не позавидуешь, серьезные у него конкуренты… А у меня?
Я принял душ, рванул еще коньяку и лег спать. До семи время еще было. После этого визита многое встало на свои места. Тема клада приобрела уже вполне ощутимый удельный вес.
Глава 20
Индийский океан ни много ни мало, я – аквалангист, и меня обступают омары с сигаретами в клювах. «Дай, дай прикурить!» – просят они наперебой, и я щелкаю перед ними зажигалкой такой специальной, которая горит под водой.
Последнему омару не хватает огоньку, и он в отместку тащит меня на глубину, в свои подводные казематы, ой-ля-ля! – и что интересно, голосом профессора Гусева, читавшего нам теорию стиха и прозы, бормочет мне в правое ухо: «И по тундре, по широкой долине, где мчит курьерский „Воркута – Ленинград“.
И вот я уже мчусь на водных лыжах по тундре наперегонки с пассажирским поездом, а в небе что-то гудит, и оттуда падает, кувыркаясь, окурочек, эким ветром его занесло? И вдруг, откуда ни возьмись, выруливает на горных лыжах мне наперерез сама Нефертити в кашемировом пиджаке и, активно работая палками, пускается в такой слалом, что становится за нее страшно. В довершение всего она на полном ходу начинает названивать по мобильному, причем мне, и я просыпаюсь.
Часы показывали семь утра. На тумбочке звонил телефон. Это был портье. Он предупредил, что мне надлежит покинуть номер; и я покинул его. Правда, предварительно побрился, допил коньяк и доел сосиски. Кое-какой план у меня уже вырисовывался, но приступать к нему можно не раньше чем часа через два.
А погодка стояла хуже не придумаешь: шел мокрый снег с ветром, под ногами чавкало, и пока я ждал автобуса, то проклял всех на свете портье, и «Анкерман», и анкерные болты, и Анну Керн (простите, Александр Сергеевич), и Маркеля помянул недобрым словом, и вдруг ты позвонила мне на мобильный.
– Привет! Как дела?
Я растерялся. Это был первый звонок с той далекой поры, когда мы еще были вместе. Я сказал, что все хорошо.
– Где ты? Чем занимаешься? – Твой голос тут же воскресил в моей памяти всю тебя целиком, со всеми родинками и подробностями, и все хорошее, что было меж нами. А плохое я всегда старался забыть.
– Я в Лебяжьем, Аня. Автобуса жду.
– А-а.. В Лебяжьем? А мы на турбазе с ребятами. Хочешь, приезжай, тут недалеко…
Я закурил. Не было и тени мало-мальской радости в твоем голосе. Да что там радости – обычного хотя бы беспокойства: когда, на сколько, где остановился? Ты даже не удивилась, что я здесь. Хотя бы ради приличия могла удивиться…
«И зачем приехал?»
«Как зачем – клад!» – со злорадным ожесточением подумал я. За какую-то долю секунды цель приезда в Лебяжий обрела совершенно иную конфигурацию: клад, то бишь «Валдай», то бишь то, что в «Валдае». Хотя, конечно, все эти «валдаи»-развалдаи были только попутным сюжетом – я представлял, как ты бросишься мне на шею, повиснешь, поджав ноги, и я подумаю: ах, какой же я дурак, что сомневался в тебе!
Но дальше разговор приобрел еще более удручающие очертания.
– Да ну ее, турбазу! – сказал я бодро. – Я тут тебя подожду. Если хочешь…
– А-а. – снова ответила ты. – Но мы еще дня три тут пробудем. Ребята сняли на неделю домик специально к моему выздоровлению…
– Здорово! – сказал я с преувеличенной бодростью, как никогда чувствуя всю нелепость своей поездки. – Как ты себя чувствуешь?
Слышимость была превосходной, и я услышал, как ты сказала кому-то там, у себя: «Не мешай, пожалуйста!» И мне:
– Хорошо. Ты надолго приехал?
Это был вопрос ниже пояса. Я бросил бычок в снег.
– Завтра домой.
– Жалко, – ответила ты. Но в голосе твоем не было и следа жалкости. В твоем голосе не было ровным счетом ничего, на что я рассчитывал, наивный человек, любимец иллюзий.
– Ну и ладно, – сказал я покладисто, наблюдая за грязным панелевозом, идущим по разделительной полосе. – Не болей больше. – И первый предложил: – Пока? – Я предложил это, надеясь, что ты вдруг спохватишься (ведь это же я!) и вспомнишь все то, что было меж нами (Анечка, неужели ты все забыла?).
Но ты легко согласилась:
– Пока.
Лучше бы ты не звонила.
Я стоял спиной к ветру, руки в карманах, шапка надвинута на глаза, шевелил в ботинках мокрыми пальцами ног, и если есть на свете счастье, то это наверняка та ночь в Подольске, горячая ванна и ты по шейку в воде, но для женщины прошлого нет – чьи же это слова?
Автобуса я так и не дождался, только промок. Ладно, пойду пешком. Один хрен, хуже уже не будет. Пока я шел по улице Лесной, снег лепил спереди слева, а когда свернул на Архитектурную, жить стало легче, только надо было поднять воротник «пилота» и застегнуть верхнюю пуговицу. Снег подгонял меня сзади до самого вокзала, а там, миновав забегаловку, где давеча познакомился с поэтом-импровизатором и его свитой, раскрутившими меня на четыре бутылки местного шмурдяка, я нырнул в пельменную. Тут квасили гибэдэдэшники, человек пять, и среди них выделялся толстый невысокий господин в дорогом ратиновом пальто и такой же кепке: седая эспаньолка, очки, шелковый шарф. Видимо, он что-то нарушил и теперь вот спонсировал мероприятие. В ногах у них стояли две пустые бутылки из-под «Немироффа», на столе я заметил третью, а четвертую только что начал разливать самый низенький и самый энергичный дорожный мент. Спонсор украдкой глядел на часы и вынужденно улыбался. Сейчас они раскрутят его по полной программе, слегка поглумятся и отдадут права.
– Один порезанный лимон и во-он из той бутылки. – Так выглядел мой заказ.
– Сколько? – мрачновато спросила официантка.
– Стакан.
Жевал лимон я за угловым столиком, предварительно замахнув сто пятьдесят коньяку, жевал, не чувствуя вкуса, и изо всех сил отгонял тебя от своего сердца. Все кончилось, все прошло, а твое письмо – это просто так. Да, хорошо бы купить собаку, она верная, она не разлюбит, она не предаст, она сдохнет на твоей могиле, но не предаст.
В ближайшей библиотеке я показал студенческий билет и сказал, что собираю материал для романа о Елисее Бурко. Меня несло как по нотам. Говорят, что в городе есть музей-квартира Бурко, это правда? Любезнейшая Елена Викторовна из читального зала битый час отвечала на мои вопросы, и чем дальше, тем больше я склонялся к тому, что Елисей Павлович был действительно «одним из самых незаурядных людей своего времени» (цитата из Елены Викторовны). Один только его уход в монастырь чего стоит, Андрей. Судите сами. Будучи одним из самых известных и богатых людей своего времени, в зените своего финансового и творческого гения, он вдруг сворачивает все дела и уезжает в Зосимову пустынь, под Александров, где подвизается сперва послушником, а потом и монахом. За полгода до смерти принимает схиму, а за неделю до смерти ему в тонком сне являются Великая княгиня Елисавета Феодоровна и инокиня Варвара. Такого мало кто сподобился, Андрей, поверьте мне на слово… Что касается музея, то в его экспозиции достаточно полно представлена жизнь и творчество Елисея Павловича, а что касается книги о нем, то она уже есть: Александр Косичкин «Не поле перейти», Издательство «Зодчие», 2004 год.
