— Тогда устраивайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома.
Он направился к стулу, но его внимание привлек огромный плакат на стене с надписью: «Билль о библиотечных правах», выпушенный американской ассоциацией библиотек.
— В нем шесть правил, — сообщила Рэчел. — Прочитайте третье и четвертое.
Третье правило гласило: «Цензура книг, проводимая добровольными арбитрами от морали или политики, а также разнообразными организациями, должна отвергаться библиотеками, чтобы люди имели право на получение информации через печать».
Взгляд Барретта скользнул по четвертому правилу. «Библиотеки должны оказывать помощь в различных областях науки, образования и книгоиздания и бороться со всеми попытками ограничить доступ к идеям, притеснить свободу высказываний, которая есть исконное право американцев».
Барретт взял стул и поставил перед столом.
— По-моему, здесь все написано черным по белому, — заметил он.
Рэчел Хойт дожевала последний кусочек бутерброда и возразила:
— Не совсем. Можно сказать, что каждый библиотекарь поддерживает эти два правила, а вообще-то все шесть, но мы расходимся во мнениях, что подразумевать под «просвещением через печать». Немногие, наверное, знают, что президент Эйзенхауэр однажды отлично сказал о наших проблемах в замечательной речи в Дартмутском колледже: «Не присоединяйтесь к поджигателям книг. Мы не должны бояться ходить в библиотеки и читать все книги, которые там имеются, если при этом не страдает наша мораль. Только такой должна быть цензура».
Она отхлебнула кофе.
— Да здравствует Айк! Но если серьезно, какой должна быть цензура? Ну, конечно, такой, чтобы не страдала наша мораль. Но чья мораль? Возьмем конкретную книгу. Допустим, Эйзенхауэр назвал бы ее неприличной, а судья Уоррен — приличной. Возьмем другую книгу. Американский коммунист говорит, что в политическом смысле она прилична, а член общества Джона Бэрча
[12]
называет ее неприличной. Скажем, «Семь минут». Мы с вами считаем ее приличной, а Элмо Дункан с Фрэнком Гриффитом — неприличной. Да, да, давайте возьмем книгу Джадвея. Я считаю, что она обладает общественной значимостью и художественными достоинствами, и я собираюсь купить ее и выставить на полках оуквудской библиотеки. В то же время работники библиотечных коллекторов, собравшиеся на совещание по отбору книг в Филадельфии, могут решить, что она воспевает разврат, а язык автора не выдерживает никакой критики. Поэтому они могут отказаться покупать ее и передавать в библиотеки. Директор какой-нибудь алабамской библиотеки может найти в ней общественную значимость, но из страха перед какой-нибудь патриотической организацией типа «Дочери Американской революции» не позволит своим библиотекарям покупать ее. Все это возвращает нас к тому же самому вопросу: чьим представлениям о морали и приличиях следует отдать первенство? Библиотекарем в наши дни быть так же сложно, как и политиком. Это одна из самых опасных профессий на земле. Трусам тут не место. Конечно, в нашем деле много трусов, но поверьте мне, в читальных залах сидит значительно больше тигров, чем мышей. И ваша покорная слуга — одна из этих тигриц. Я готова сражаться не на жизнь, а на смерть за свое детище — собрание книг. И за право выставить их на полках. А теперь, мистер Барретт, объясните мне, черт побери, что вы здесь делаете?
— Мисс Хойт, я пришел просить об услуге. Не покупайте и не выставляйте «Семь минут».
— Не покупать и не выставлять «Семь минут»? — Ее брови взметнулись вверх. — Вы шутите?
— Нет, я серьезно.
— Я хочу, чтобы люди, которые хотят прочитать ее, могли это сделать.
— Еще не время.
— Почему?
— Я вам объясню почему. — Барретт достал трубку. — У нас уже есть один человек, которого закон обвиняет в распространении «Семи минут». У нас есть один мученик. Два мученика — чересчур много. Это все равно, как если бы Пилат судил двух Христов или на Голгофе были бы распяты два Спасителя. Как, по-вашему, повела бы за собой людей религия с двумя мучениками? Что было бы в таком случае с христианством?
— Неуместная аналогия, — возразила Рэчел Хойт. — Для защиты крепости свободы понадобятся все добровольцы, которых удастся найти. По-моему, чем больше их будет, тем веселее.
— Такая же плохая аналогия, — сказал Барретт. — Смотрите, одного еврея осудили и сослали на Дьявольский остров.
[13]
Вы можете закричать: «J'accuse!»
[14]
и всколыхнуть весь мир из-за этой несправедливости. Общественность как бы отождествит себя с этим мучеником. Но вот в Германии убивают шесть миллионов евреев. Мир встревожен, но лишь на уровне разума, а не чувств. И занимается своими собственными делами, потому что, черт побери, кто может отождествить себя с шестью миллионами трупов?
Мисс Хойт поиграла бумажным стаканчиком, потом раздавила его.
— Да, понимаю, — сказала она. — И что я должна делать?
— Сказать мне, хотите ли вы выступить в качестве литературного эксперта на стороне защиты.
— Вам не удалось бы прогнать меня со свидетельского места и с помощью автомата.
— Хорошо, вы свидетель защиты. Надеюсь, вы читали книгу Джадвея?
— Три раза. Можете поверить? Первый раз — лет пять назад. Я провела несколько дней в Париже с группой американских библиотекарей. Три дня безвылазно сидела в Лувре, потом отправилась побродить среди книжных лотков на набережной Сены и наткнулась на потрепанное этуалевское издание «Семи минут». Я много о ней слышала и, естественно, купила. Села в кафе и за утро прочитала всю книгу от корки до корки. Тогда я впервые поняла, как замечательно быть женщиной. Когда я узнала из «Еженедельника издателя», что «Сэнфорд-хаус» издает ее в Америке, я очень обрадовалась. «О господи, — подумала я, — эта дремучая страна наконец-то созрела для такой книги». Вернувшись домой, я перечитала парижское издание. Книга показалась мне такой же прекрасной, как и в первый раз. Потом, после ареста Фремонта, я поняла, что должна принять какие-то меры, если считаю себя настоящим библиотекарем. Поэтому я перечитала ее в третий раз, только теперь уже медленно, стараясь критически подойти к содержанию и языку автора.
— И к какому выводу пришли?
— Что я не ошиблась в оценке после первых двух прочтений. Книга должна немедленно появиться на полках библиотек, чтобы показать охотникам за ведьмами, что Бен Фремонт не одинок. Сейчас вы убедили меня воздержаться от этого, но, по крайней мере, у меня будет возможность поведать миру, что думает по этому поводу интеллигентный библиотекарь.
— Вы не задумывались над последствиями?
— Мистер Барретт, если бы меня тревожили последствия, я бы никогда не пошла на эту чертову работу. Перед тем как лечь спать, я каждый вечер смотрю на себя в зеркало и не хочу стыдиться того, что вижу. Так что пусть последствия катятся ко всем чертям! Вы имеете хоть малейшее представление о том, с чем имеет дело средний библиотекарь каждый день, не говоря уже о месяце или годе? Я не говорю о молодежи. С ними все в порядке. Они наша единственная надежда, что навозная куча, в которой мы живем, не развалится. Я говорю об их родителях и родственниках, об умудренных опытом взрослых, которые считают, что могут отличить правильное от неправильного, которые уверены, будто знают, что такое здравый смысл. А что такое здравый смысл? Обычная смесь фольклора, предрассудков и басен, которые они узнали от свои родителей и дедушек с бабушками, и мешанина из собственных жиденьких наблюдений и размышлений. Родители и есть те люди, которые приходят в публичные и школьные библиотеки и протестуют против разных книг, которые якобы портят их детей, не понимая при этом, что не книги, а они сами портят своих отпрысков, поскольку прожили всю жизнь с ржавыми мозгами и просто боялись всего нового.
