— Теперь ты обрел дом, брат Эшлер, — сказал один
из монахов. — Тебе нечего больше бояться. Ты станешь жить среди нас, и
любовь Христа всегда пребудет с тобой.
В руке монаха я заметил знакомое письмо на пергаменте.
— О чем здесь говорится? — спросил я по-английски.
— В письме сообщается, что ты решил посвятить свою
жизнь служению Господу нашему Иисусу Христу, — ответил монах. —
Говорится, что ты решил следовать по стопам покровителя нашего ордена, святого
Франциска, и впоследствии принять священнический сан.
Объятиям и приветствиям не было конца. Я заметил, что в
отличие от тех, с кем мне приходилось общаться прежде, эти люди ничуть меня не
опасались. Значит, они ничего обо мне не знают, пронзила меня догадка. Им
неизвестны жуткие обстоятельства моего рождения. Что же касается моей
наружности, то, за исключением редкостно высокого роста и слишком длинных
волос, в ней не было ничего примечательного.
Поэтому, несмотря на оказанный мне теплый прием, я пребывал
в некоторой растерянности.
Во время вечерней трапезы — за которой мне были
предоставлены лучшие куски — я хранил молчание, не зная, как следует себя
вести. Несомненно, возникни у меня такое желание, я мог беспрепятственно
покинуть монастырь. Без особого труда я сумел бы перелезть через его стену.
Но стоит ли мне бежать из этой мирной обители, рассуждал я
про себя. Вместе с монахами я отправился в часовню. Монахи запели, и я
присоединился к ним. Услышав мой чистый и звучный голос, окружающие радостно
заулыбались. Кое-кто даже касался моей руки или плеча в знак одобрения. Вскоре
пение захватило меня полностью. Взгляд мой был устремлен на распятие, тот же
самый священный символ, что я уже видел в соборе Доннелейта. О, джентльмены,
как бы мне хотелось, чтобы перед глазами вашими сейчас возникло это видение:
измученное, истерзанное тело, прибитое гвоздями к кресту, кровь, струящаяся из
ран, терновый венец на бледном челе. Повелитель Зелени, сожженный в корзине из
ивовых прутьев, до смерти забитый палками в поле.
Безмерное счастье затопило меня подобно теплой волне. И я
заключил с самим собой сделку. Решил на некоторое время остаться в монастыре.
«Убежать отсюда я всегда успею, — говорил я себе. — Но если я убегу,
то придется навсегда расстаться со святым Эшлером».
Ночью, когда меня отвели в келью, я попросил не запирать
двери на замок, сказав, что в этом нет нужды.
Просьба моя удивила и смутила монахов. Они с пылом заверили
меня, что у них и мысли не было держать нового брата взаперти. Более того,
оказалось, что монастырские двери вообще лишены замков.
Я лежал на своем жестком ложе, сознавая, что выбрал подобный
удел по доброй воле, прислушивался к отдаленному пению, далеко разносившемуся в
теплом ночном воздухе, и предавался мечтам.
Утром мне сообщили, что предстоит путешествие в Ассизи. Я
ответил, что готов. Монахи сказали также, что идти нам придется пешком, ибо мы
не только принадлежим к братству святого Франциска, но и являемся членами той
ветви ордена, которая блюдет заветы своего покровителя с особой
неукоснительностью. Среди этих заветов есть и тот, что запрещает передвигаться
верхом.
Глава 35
ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ЛЭШЕРА
К тому времени, как мы оказались в Ассизи, я успел полюбить
святых братьев, разделявших со мной все тяготы пути. Успел я также и укрепиться
в своей догадке. Добрые монахи действительно ничего не знали обо мне, за
исключением лишь того, что я исполнен желания стать священником. Свой
придворный костюм я сменил на одежду монаха-францисканца — коричневую рясу,
перепоясанную веревкой, и кожаные сандалии. Старую свою одежду я нес с собой в
узелке и волосы подстригать не стал. Тем не менее по виду я почти не отличался
от своих спутников.
По дороге монахи рассказывали мне истории о жизни святого
Франциска Ассизского, основателя их ордена. Я услышал о том, как Франциск,
происходивший из состоятельной семьи, оставил свой богатый дом и стал нищим
проповедником слова Христова. Узнал, что он ухаживал за прокаженными, чьи язвы
прежде внушали ему ужас. Узнал, что сердце его было полно любви ко всему
живому, и потому птицы небесные безбоязненно садились ему на плечи, а волки
ложились у его ног, подобно кротким ягнятам.
По мере того как я слушал рассказы монахов, в сознании моем
рождались яркие и отчетливые картины. Я видел святого Франциска, причем глаза
его напоминали изумрудно-зеленые глаза шотландского священника, а выражение
лица — просветленные лица моих спутников. Возможно, то был идеальный образ,
созданный моей фантазией, которая неуклонно развивалась и крепла, порождая все
новые мечты и видения.
Как бы то ни было, я знал, как выглядел святой Франциск.
Более того, я познал его душу. Я знал, как горько было
Франциску, когда родной отец проклял его. Знал, какую радость он испытал,
всецело отдавшись служению Христу. А самое главное — я знал, как велика была
любовь, переполнявшая его сердце, любовь, заставлявшая его видеть во всех
живущих своих братьев и сестер. Эту любовь он щедро изливал на простых людей,
подобных тем, что встречались нам по дороге, на итальянских крестьян,
трудившихся на своих полях и виноградниках, на горожан, на обитателей
монастырей и хижин, что охотно давали нам приют по ночам.
Иными словами, во время пути я чувствовал себя совершенно
счастливым. Восторг во мне все возрастал, и постепенно обстоятельства
собственного рождения стали представляться мне чем-то вроде кошмарного сна, не
имеющего никакого отношения к действительности.
Я чувствовал, что сердце мое навеки отдано святому Франциску
и членам его братства. Да, я родился не там, где мне следовало родиться. Но
если стать святым означало стать подобным святому Франциску, то я не представлял
удела выше. Все происходящее со мной теперь казалось исполненным смысла. В душу
мою спустились мир и блаженство, словно я вернулся в благословенные времена,
когда все сущее на земле не знало ни зла, ни страха.
Повсюду мы видели детей, которые трудились на полях вместе с
родителями или играли на деревенских улицах. Когда мы вошли в Ассизи, нам
встретилось множество детей всех возрастов. Я сам, без всяких объяснений,
догадался, что дети — это юные человеческие существа, еще не достигшие
зрелости. Они ничуть не походили на жутких маленьких существ, моих заклятых
врагов и ненавистников, которые, появись у них такая возможность, непременно
убили бы меня. Смутное воспоминание о зловещем маленьком народе было
единственным облачком, омрачавшим мое счастье. Впрочем, я старался не думать об
исходившей от них угрозе и с удовольствием наблюдал за детьми и подростками,
этими человеческими бутонами, которые распускались так медленно и неспешно.
Долгие годы требовались им для того, чтобы обрести размеры и развить способности,
которыми я обладал от рождения.
