Мартин обошел все помещение: там, где была комнатка ожидания с дорогой мебелью, теперь лежала лишь пыль, в туалете кто-то сорвал даже бра. Единственным свидетельством того, что когда-то здесь был офис процветающей фирмы, был горшок с завядшими фиалками в бывшем кабинете Кар и Ро. «Все ясно, обанкротились, — подумал Мартин. С ним уже случалось такое в восьмидесятые годы в Лондоне: подобные фирмы исчезали также быстро, как появлялись. — Вот тебе раз, придется звонить в модельное агентство и узнавать, куда они переехали. Хотя… наверняка у консьержа есть их телефон… да, это будет быстрее и рациональнее всего».
Лишь через несколько часов Мартин наконец осознал, что в этой истории нет ничего рационального. За это время он успел переговорить с Пепой, секретаршей из модельного агентства, через которую получил эту работу. («Ой, красавчик, понятия не имею… как это бесследно исчезли? Ой, да что ты говоришь? Консьерж литовец и с трудом изъясняется по-испански? Что? Говорит, что этот офис свободен вот уже несколько месяцев? Ой, котик, приезжай, я тебя быстро утешу… ладно, ладно, извини, парень, я просто хотела тебя ободрить, хорошо, хорошо, только не обижайся».) Кроме этого, Мартин поговорил еще с консьержем из дома напротив, который в отличие от литовца по крайней мере говорил по-испански и подтвердил, что действительно несколько раз видел на этой улице описанных им женщин. Однако ничего больше от него добиться не удалось, хотя Мартин и попытался стимулировать его память деньгами. «Хотя… — сказал консьерж, заполучив двадцать евро, — …хотя… нет, все равно ничего больше не помню. Какие, говорите вы, они были? А? Рыжие? Ну не знаю, не знаю, точно сказать не могу».
Несколько часов спустя Мартин сидел в своем обычном баре с вечерним бокалом виски. Было четверть одиннадцатого, и звук музыкального автомата вызвал в воображении картину, никогда прежде не посещавшую его: из окна верхнего этажа их фамильного особняка в Монтевидео выглядывала бабушка Магдалена и смеялась над ним.
19. ИНЕС, ЕЕ МАТЬ И ТОНИКЁРТИСЫ
Мать Инес признавала исключительно дорогие модные рестораны, где нужно было кричать, чтобы слышать друг друга. Сегодня она была так вызывающе красива, а ее очередной Тоникёртис казался таким влюбленным, что Инес почувствовала себя, как всегда, лишней. Блистательная Беатрис объявила, что собирается задержаться в Мадриде по меньшей мере на две недели («чтобы провести все это время с тобой, золотце»), преподнесла Инес свой подарок. («Это подарок по случаю нашей встречи, детка, потому что на твой день рождения я приготовила тебе другой суперподарок — какой, ты даже представить себе не можешь».) Это был шикарный столовый сервиз на двадцать четыре персоны, к тому же с прямоугольной скатертью, тогда как дома у Инес стол круглый и на восьмерых. Что ж, по крайней мере Беатрис была жива-здорова и вовсе никуда не исчезла из-за безумного пожелания Инес («нажал на кнопку и — прощай, мамочка»). Более того, она выглядела просто ослепительно. («Что она себе сделала? На вид не больше сорока, просто невероятно!»)
— Ты слышишь, радость моя? Я говорила тебе о том, что мы с Ферди решили меньше путешествовать? Отменить поездку в Гонконг мы, конечно, не можем, это совершенно исключено, но потом было бы неплохо остаться на несколько дней в Мадриде. Поскольку мы не смогли встретиться в твой день рождения, давай по крайней мере отпразднуем вместе мой в конце месяца. Что ты на это скажешь? Ты меня слышишь? Можно узнать, что с тобой происходит? Где-то в облаках витаешь. Инес сегодня очень рассеянна, правда, Ферди?
Ферди подтвердил и украдкой бросил на Беатрис один из тех влюбленных взглядов, которые Инес неоднократно наблюдала на протяжении всей своей жизни. Давным-давно, когда Беатрис была молодой вдовой двадцати с небольшим лет, маленькая Инес гордилась своей матерью, как бесценной игрушкой. «Мама — моя», — думала девочка, когда столько шляп поднималось на улице, чтобы поприветствовать проходящую Беатрис. Когда на пляже мужчины, теряясь от смущения, совершенно некстати подавали ее матери полотенце или предлагали пиво в девять утра, заикались и запинались, Инес внутренне смеялась над ними, зная, что мать любит только ее одну. Как ей рассказал ее друг Альберто (он был на три года старше ее, сын их дворника с улицы Лопе де Вега и единственный ребенок, которого Инес разрешали приглашать в дом), Беатрис любила воспоминание, мертвого человека. Все называли его ее отцом, а для Инес он был не более чем изображением на снимке.
Это была фотография симпатичного, но заурядного человека, вовсе не заслуживавшего любви такой красавицы, как ее мать, которая, когда все шляпы восторженно приподнимались перед ней, сильнее сжимала ручку Инес, словно говоря: «Ты моя единственная любовь, сокровище. Ты и эта фотография, и никто не потеснит тебя в моем сердце».
Инес потом узнала, что Сальва («Видишь? — говорила она себе. — У этого господина даже имя какое-то некрасивое, он недостоин быть моим папой») пропал на охоте в Канаде, когда она была совсем маленькой. Тело так и не нашли. «Поэтому твоя мама, собственно говоря, и не вдова, и не замужняя, и не свободная, — просветил ее Альберто, — а раз она не вдова, то не может снова выйти замуж». «Никогда?» — спросила Инес, скрестив пальцы. «Никогда», — ответил Альберто. «Никогда-никогда? Ты уверен?» Альберто подтвердил и поклялся, скрестив пальцы обеих рук, как они делали, играя в детстве, когда ей было десять лет, а ему — тринадцать. С того дня Инес стала периодически навещать фотографию того человека, хотя он вовсе не нравился ей (главным образом потому, что на снимке он, с пистолетом за поясом, стоял рядом с убитым редким экземпляром белого медведя). Этот человек всегда был для нее не папой, а «Сальвой», но со временем Инес стала считать его сообщником, благодаря которому вся любовь ее матери доставалась только ей. Делить мать с таким отцом было совсем не сложно: мертвые или призраки, казалось тогда Инес, не очень взыскательны.
Лишь после того как ей исполнилось одиннадцать, Инес заподозрила, что Сальвадор был для ее матери не пропавшим мужем, а просто великолепным прикрытием. К тому времени у Инес уже не было друга, открывавшего ей тайны, потому что Альберто, повзрослев, стал сторониться ее (это предательство она восприняла с обескураживающей покорностью, с какой в детстве принимаются многие разочарования). Однако хотя Инес уже не узнавала секретов от своего друга, для этого были и другие пути. Болезненные и полные сомнений, потому что ей оставалось лишь строить догадки, улавливать едва заметные симптомы, которыми не с кем было поделиться, ведь она была единственным ребенком. Инес всегда была одинока, потому что девочки, учившиеся с ней в колледже, — сначала в Мадриде, потом в канадском интернате, — были не такие, как она. У них были отцы из крови и плоти, а не сообщники с фотографии. А матери их были просто красивыми женщинами, а не богинями, душившими себе шею и запястья за несколько секунд до того, как раздастся звонок в дверь и прозвучит имя, редко повторявшееся впоследствии. Эти звучные имена оповещали о появлениях кабальеро — невероятно похожих друг на друга своими манерами, одеждой, бумажниками, словно ее мать была экзотическим плотоядным цветком, питавшимся только подобными экземплярами.
Инес украдкой разглядывала посетителей и смеялась над ними, как над теми недотепами на пляже, некстати предлагавшими полотенца и пиво: в то время она уже пришла к выводу, что существует некое тайное соглашение между ее матерью и тем снимком, который обе они называли «Сальва». То, что это соглашение было экономическим и социальным договором, по которому ее матери было невыгодно менять свое семейное положение и фамилию, было слишком трудно понять одиннадцатилетней девочке, однако Инес разобралась в других, не менее сложных вещах, узнав то, о чем не могут рассказать ни книги, ни друзья-предатели. Она поняла, например, что мертвых гораздо проще любить, чем живых. Мертвым достаточно лишь того, чтобы их помнили, а живые требуют к себе постоянного внимания. Мертвые довольствуются существованием в снах, а живые хотят наполнять собой всю реальность. Мертвые не лгут, не требуют, не приказывают. Они не обижаются и не предают, не меняются и не стареют. Именно поняв эти вещи, Инес начала любить Сальву по примеру своей матери. А Беатрис, очевидно, и в самом, деле его обожала: она никогда не забывала поцеловать фотографию, убегая на очередное свидание. «Ах, любовь моя, если бы ты был жив… — говорила она и, обращаясь к Инес, добавляла: — Пока, Инесита-Инес, ложись спать, мамочка скоро вернется». И Инес безмятежно засыпала, зная, что мама обязательно вернется и никогда не покинет ее, потому что она влюблена в невзрачного человека с некрасивым именем, охотившегося на медведей.
