От этой отметки ниже нуля до первого поцелуя прошло всего двадцать минут. Однако впоследствии, когда Инес решила восстановить ход событий, чтобы рассказать о случившемся Лауре, оказалось, что в ее сознании запечатлелось лишь четыре сцены в виде отдельных и довольно размытых снимков, словно волнение от этой встречи ослабило ее память или (что более вероятно) словно она не осмеливалась пока запустить любовную мовиолу. На первом из этих снимков был запечатлен Мартин с собранными в хвост черными волосами: он сидел в глубине бара, не подозревая о присутствии Инес. («На этого можешь даже не смотреть, он слишком красив и к тому же моложе тебя… Интересно, сколько ему лет? Тебе ведь не нравятся молодые, это невозможно, вспомни малиновое мороженое…») На другой фотографии Инес нервно звенит льдинками в стакане, потому что Мартин подошел к ней сзади и теперь говорит ей что-то на ухо. В этом баре невозможно общаться иначе: нужно было говорить на ухо или кричать изо всех сил, но этот голос, эта робкая открытость… Третью фотографию трудно описать словами, потому что это было нечто вроде огромного малинового пятна, предупреждавшего: осторожно, опасность!
Однако Инес не послушала предупреждения, и потому на следующем снимке запечатлен их первый поцелуй. Что ты делаешь, сошла с ума, Инес? Вспомни малиновое мороженое… хочешь повторения? Осторожно, опасность! Одно было несомненно: этот парень не нуждался в приукрашивании, его не нужно было обрабатывать в Photoshop, как Игнасио де Хуана, он само совершенство. «Да что ты такое несешь? Что за глупости? Совершенен — в чем?»
Второй поцелуй. И снова погружение в волшебное пространство чистого наслаждения, далекого от жестокой реальности. Слепы глаза, неподвижны ноги, бессильны руки… Растворяется все тело, словно по магическому заклинанию или как во время йога-медитации, позволяющей сконцентрировать всю чувствительность в одной точке, чтобы испытать острое до боли удовольствие. И вдруг малиновое мороженое опять ворвалось в это святилище, оскверняя его. «Осторожно, опасность, впереди рифы, неминуемо кораблекрушение…» — все это сказала так хорошо знакомая Инес, холодная, как кровь рептилии, жидкость, поднимавшаяся теперь по ее горлу. Заметил ли это он? Почувствовал ли на ее языке этот страх, липкое нечто, отвратительный привкус малины? Перед Инес распахнулась бездна, и она решила отдаться во власть этих только что узнанных губ, словно потонуть в поцелуе — единственный способ спастись от нахлынувшей красной волны. «Ты сошла с ума. Взвесь все получше. Откуда ты можешь знать, что этому парню не нужен Photoshop? Да с ним необходим по меньшей мере план Маршалла. Смотри, что мы имеем на сей раз: безработный латинос, лет на десять-пятнадцать моложе тебя, раскаявшийся обманщик и в довершение всего красавец вроде твоей матушки и, уж конечно, такой же мерзавец. Что скажешь?»
Если с чем-то и можно было сравнить губы, целующие с такой любовью, то только с укромными тайными закутками, куда можно было спрятаться в детстве и насладиться покоем, вдали от всего мира. Совсем другой, особый мирок, где никто не обидит. Инес открывала глаза. Однако это не разрушило очарование, а просто показало ей другие грани реальности. Взгляд Инес скользил по мягкому изгибу скул Мартина, покрытых едва заметным пухом, и задержался на его ресницах, обесцвеченных ультрафиолетовыми лучами «Кризиса 40». Все сияло безукоризненной красотой на этом участке чужой кожи, которую она рассматривала в первый раз. На этом лице, самозабвенно слившемся с ней в поцелуе, не было ни морщинки сомнения, ни складки недоверия. «Неужели он даже не сомневается?» — спросила себя Инес. «Совсем как Беатрис», — и она сжала челюсти, чтобы сдержать липкую холодную жидкость. — Совсем как мама… с какой стати сомневаться ему или ей? Это удел простых смертных. А им это ни к чему, они ведь всегда оказываются победителями».
Но все же Инес усомнилась. «В тот раз, — она вспомнила день розыгрыша, — мне показалось, будто в нем происходит настоящая внутренняя борьба… Хотя нет, глупости… красивые лишь позволяют себя любить — только и всего, и ни в чем не сомневаются — ни сознательно, ни подсознательно».
В этот момент голова Мартина легла на ее плечо. «Как ласковый ребенок», — удивилась Инес. Может быть, ей тоже следовало бы положить свою голову кому-нибудь на плечо, не боясь заранее, что все закончится плохо? «К черту малиновое мороженое, — сказала она себе, прогоняя холод, опять подкативший к горлу. — Покончи с этим, Инес, поцелуй его еще, смелей: когда-нибудь твоя любовь должна оказаться счастливой». «Ты забыла, что этот парень участвовал в гнусном розыгрыше?» — снова подступила липкая жидкость, заставляющая ее вспоминать мать и Альберто в кафе «Бруин» и смутно напоминавшая о другой сцене, мартовской. Как ни странно, именно это второе, совершенно неуловимое воспоминание, вселило в Инес уверенность: что за глупости, конечно же, все у них будет хорошо! Совершенно ясно: его просто наняли телевизионщики для участия в розыгрыше; глупая шутка, только и всего, обычная телевизионная дребедень. И как только люди могут тратить деньги на подобную ерунду?
21. НАВЕРХУ И ВНИЗУ
— Слушай, Лили, мне нужно с тобой поговорить.
Лили вытаскивала масло какао из потайной бочки, и Хасинто решил, что должен — сейчас или никогда — поговорить с ней или потеряет ее навсегда. Он уже и так почти потерял свою Лили: достаточно было взглянуть в ее безумно блуждающие глаза. По их выражению было видно, что для нее в этом мире не существует никого, кроме кота. Однако (хвала Господу и святой Росе!) Вагнера удалось отвадить от подвала: он перестал там появляться, боясь, что его станут тыкать мордой в грильяж или другие лакомства. Итак: сегодня или никогда.
— Пожалуйста, Лили, посмотри на меня.
Хасинто хотел сказать: «Будь осторожна, любовь моя». Его очень беспокоило происходящее с ней, он ходил посоветоваться с образованным сеньором с верхнего этажа, и тот заверил, что в Европе ничего сверхъестественного не происходит, что все это всего лишь суеверия невежественных людей. Уж сеньор Паньягуа знает это наверняка, потому что он человек ученый и целый день читает книги про это и бог знает что еще, но он, Хасинто, все-таки собирается поговорить и с падресито Вильсоном, если это будет продолжаться. Ведь иногда не мудрость помогает понять необъяснимое, а интуиция, и теория падре казалась ему верной, хотя парень и не мог объяснить почему. Это как холодок в затылке, говорил падре Вильсон, его нельзя увидеть, можно только почувствовать. И Хасинто чувствовал его. При виде кота. «Пожалуйста, Лили, позволь мне помочь тебе, мы должны что-то сделать».
Вот что хотел сказать Хасинто, но не решился, боясь, что, подняв взгляд от бочки с маслом какао, Лили глянет на него своими пожелтевшими глазами и спросит, как в прошлый раз: «Видишь, Хасинто, как они блестят у меня? Прямо как у этого котика, правда?»
Однако, набрав нужное количество масла, Лили сама повернулась к нему, и глаза были не желтыми, а такими, как раньше, до того как объявился Вагнер — такими, как в детстве, когда они, играя, целовались с Хасинто в укромных уголках. «Ну же, — говорили эти глаза, — обними меня». Или, быть может: «Помоги мне». По крайней мере так истолковал этот взгляд Хасинто. Он подошел к Лили, и она позволила себя обнять и даже приласкать, как раньше, когда Хасинто отваживался снять платок (неизменно повязанный на шее девушки и защищавший ее от коварного европейского холода) и запечатлевал там поцелуй.
