Грегорио Паньягуа не пыхтел от неудовольствия и даже не чертыхался. По всему было видно, что он очень серьезно относится к своей работе. На столе лежала красная папка с именем Инес Руано, написанным на обложке красивым готическим почерком.
— Донья Беатрис? Да, да, я готов… Конечно, конечно, безусловный успех: вышло именно так, как вы и хотели. Оригинальнейший подарок к сорокапятилетию. О да, в этом можете не сомневаться: вы подарили своей дочери самого прекрасного в мире мужчину, это бог, вы даже представить себе не можете… А видели бы вы, какую я организовал постановку, чтобы их познакомить! Она достойна Пиранделло, настоящее произведение искусства! Вы же знаете, какое внимание я всегда уделяю деталям, поэтому я нанял двух ассистенток. Они называют себя актрисами, но на деле все оказалось еще лучше — это маленькая самостоятельная фирма. Нет, нет, не стоит переживать, тайна останется между нами, как и в прошлый раз. Да, да, конечно, первоклассная работа, незабываемые впечатления, сеньора. Уверяю вас, Инес и тому юноше будет что рассказать вашим внукам. Что? Как? Про внуков я просто так сказал… Конечно, я прекрасно понял ваши указания: грандиозная встряска, «пятно ежевики скроет только новое, и забыть одно тело можно, только обнимая другое», — таковы были ваши слова. Все ясно, все: вы хотели дать вашей дочери противоядие от некой неподходящей любви, но никаких новых романов. О да, я знаю, что вы не глупы и вовсе не романтичны… «Свежая плоть», — прекрасно помню эти ваши слова. Как бы я мог забыть? Спрашиваете, сколько лет юноше? — Грегорио Паньягуа заглянул в свою красную папку. Он не знал ответа, эта деталь как-то ускользнула от его внимания. В общем-то даже и не то чтобы ускользнула: просто он доверил выбор девушкам, Кар и Ро, но ведь они доказали, что очень ответственно отнеслись к работе, конечно же, они выбрали очень молодого человека — восемнадцати, самое большее девятнадцати лет, как того требовала сеньора… Хотя в те две встречи Мартин Обес показался Паньягуа намного старше — по меньшей мере лет тридцати. Он заколебался, стоит ли сообщать об этом недочете сеньоре Руано, и в то же время ему пришло в голову: «Какое совпадение, ведь я нанял Кар и Ро как раз в тот день, когда Вагнер привязался ко мне на улице… Нет, конечно же, между этими двумя событиями нет никакой связи».
— Да-а-а-а? Да, донья Беатрис, конечно, я вас слушаю. Я уже сказал вам, что предприятие увенчалось полным успехом, и они даже снова встретились в «Кризисе 40»… Можете не сомневаться, ваша дочь уже и думать забыла о своем любовнике-старикашке, как вы говорите, об этом писателе. А насчет того, что она влюбится, можете не переживать — зная вашу дочь, могу с уверенностью сказать, что это совершенно исключено: этот юноша не для нее… он годится разве что для встряски. Сами посудите: молодой латиноамериканец, бедный, безработный к тому же… Черный и низенький, вы говорите? Нет, я бы не сказал… Но можете быть спокойны: все получилось как нельзя лучше… что? Я до сих пор не сказал, сколько лет юноше? Сколько вы хотели, конечно же, сколько хотели… Малолетка? Ну нет, не до такой степени, но будьте спокойны — юнец, совсем юнец. Кроме того, вы ведь хотели противоядие, а лучшего противоядия, чем он, не сыскать, уверяю вас. Да нет, нет, это не любовь, уж я-то знаю наверняка… А вы когда возвращаетесь? Хорошо, тогда я и перешлю вам пленку. Конечно, разумеется, снял все на видео, чтобы вы могли посмотреть… Что? Вы сами заедете за пленкой? Нет, это невозможно, вспомните, ведь мы с вами договорились: никогда больше не видеться, что бы ни произошло. Да-да, возможно, вам кажется это странным капризом, но ведь таким было единственное мое условие. Не так ли, сеньора?
После этого разговора Грегорио Паньягуа выглядел несколько удрученным. Он мог бы продолжить чтение и узнать, что пишет Пель о том, как сатана умудряется покоряться и одновременно не покоряться Богу, однако что-то в этом разговоре с матерью Инес, по-видимому, разбередило ему старую рану. «Может быть, спуститься вниз, вдруг попадется малышка Лили с ее карамельным взглядом?» — сказал себе Паньягуа, как взрослый, звенящий погремушкой перед глазами ребенка, чтобы отвлечь его внимание от чего-то страшного. Красавица Лили с ее старомодными манерами и улыбкой-безе… Он уже и в самом деле собрался выйти (эх, Паньягуа, пора забыть «это», зачем ворошить прошлое…), как вдруг снова зазвонил телефон.
— А, это опять вы. Еще раз добрый день, сеньора Руано, — откликнулся Паньягуа, особенно выделив слово день, как будто на Беатрис мог произвести хоть какое-то впечатление его саркастический намек на то, что, тогда как в Гонконге, быть может, и день, в Мадриде все еще самая настоящая ночь.
— Не вижу в нем ничего доброго, Паньягуа, — раздался суровый голос на линии. — Выслушайте внимательно, что я вам скажу. Мы говорили с вами всего пять минут назад, и вот теперь оказывается, что вся эта пантомима, вся эта якобы удавшаяся, по вашим словам, постановка с дьяволом в действительности повлекла за собой самые что ни на есть катастрофические последствия.
— Что случилось, сеньора?
— А то, — веско сказала Беатрис со всей решимостью, так хорошо знакомой Паньягуа с давних времен, — что я только что получила на свой автоответчик сообщение от Инес: она объявила, что не сможет увидеться со мной, когда я буду в Мадриде, потому что сама будет в это время в отъезде. И предупредила, чтобы я не удивлялась, если, когда я позвоню к ней домой, к телефону подойдет мужчина. Вы слышите меня, Паньягуа? Тип с уругвайским акцентом! Понимаете, что я говорю? Она сказала, чтобы я привыкала к его произношению, потому что теперь я буду слышать его очень, очень часто. Как вам это нравится? И еще Инес заявила, что жизнь прекрасна, и передала привет Ферди. Паньягуа, вы у телефона?
Он, подняв глаза к потолку, терпеливо слушал.
— Разве мои указания были не ясны? Разве я не говорила, что обращаюсь к вам только потому, что собираюсь преподнести дочери ко дню рождения, к ее сорокапятилетию, уникальный подарок — такой, какой должна была ей с самого детства? Да, да, это правда, сначала вы отказывались и назвали мою идею чересчур экстравагантной, но проблема в том, что вы понятия не имеете о женской природе — ни малейшего, Паньягуа! Поэтому вы так и не смогли понять, что я хотела подарить Инес нечто, способное компенсировать (назовем это так) то, что мы сделали с вами тридцать лет назад, когда я была моложе, а вы были менее щепетильны, чем сейчас.
Паньягуа хотелось бы вмешаться и возразить Беатрис, что, во-первых, не нужно быть знатоком женской души, чтобы понять, что весь этот фарс («красивейший мужчина в подарок») — в лучшем случае был шуткой, эксцентричным сюрпризом слишком богатой матери, бредовой идеей и вмешательством в чужие дела. А во-вторых — хотелось ему сказать сеньоре Руано — тридцать лет назад он был так же или даже более щепетилен, чем теперь. Он никогда не забывал того, что они сделали — однако не по причине самого этого факта (в конце концов, многие врачи прописывают снотворное детям, и многим родителям хочется, чтобы в определенных случаях их дети спали как можно крепче), а из-за никем не предвиденной трагической развязки. Именно по этой, а не по какой-либо другой причине Паньягуа и согласился помочь Беатрис на этот раз.
