Потом он всегда сожалел, что ответил на этот вопрос «нет». Возможно, люди знали гораздо меньше, чем он воображал. Скорее всего тот слух не вышел за пределы больницы, где он работал. Ведь он был просто пешкой, и было слишком нелепо с его стороны думать, что весь мир следил за его прегрешениями. Вероятно, сеньора преувеличила, чтобы убедить его помочь ей.
«Слушайте, Паньягуа, вы очень молоды, а карьера, едва начавшись, уже загублена. Вам нужно исчезнуть. Послушайте меня, уезжайте из страны на некоторое время. Я могу помочь вам, достану билет, деньги, и вы сможете наладить свою жизнь. К тому же вы не можете не знать, что говорят люди: через несколько месяцев все это закончится. Он, — сеньора Руано показала пальцем на запад, по направлению к дворцу Прадо, как делали некоторые люди в те времена, предпочитавшие не называть его имени, — он скоро умрет, это известно всем».
С марта семьдесят первого до семьдесят пятого прошло четыре года, однако Паньягуа провел вдали от родины намного больше времени. Отчасти по инерции (многое в жизни происходит по инерции), но главным образом из-за того, что случилось через несколько часов после его последнего посещения спящей девочки. Сначала об этом говорили шепотом, как всегда случалось со скандалами в богатых домах. Однако даже тогда, когда новость стали обсуждать вслух и все знали, что в доме сеньоры Руано произошло нечто очень похожее на убийство, Паньягуа не пришло в голову требовать с Беатрис что-либо за свое молчание. Как он мог сделать это, если был почти сообщником? Сеньора Руано сама сочла необходимым значительно увеличить размер «командировочных», как она с сумрачной улыбкой называла эти деньги. Нельзя не признать: даже в самые ужасные моменты жизни ей удавалось сохранить чувство юмора. Странная женщина.
В конце марта они распрощались. Тем не менее все эти долгие годы Беатрис не только не выпускала Паньягуа из виду, но и требовала от него некоторых услуг: провернуть небольшую денежную контрабанду, похлопотать о чем-нибудь, обеспечить ей алиби для любовника — в общем, ничего существенного. До настоящего момента. Однако у Паньягуа всегда было ощущение, что он для нее — вроде джокера в рукаве или, что еще хуже, — жалкое животное, собака, бойцовый петух, хорек, которого нужно просто кормить в течение всей жизни — а вдруг когда-нибудь он пригодится. «Есть такие люди, — подумал он, — которые способны всю жизнь держать при себе должника, и такие, как я, живущие в вечном рабстве. И ведь не проступки мои тому виной… Что сделал я по большому счету? Ничего, ничего слишком предосудительного. Просто позаботился о том, чтобы девочка крепко спала три ночи подряд, вот и все… почти все».
Паньягуа, вернее его указательный палец, продолжал путешествовать по столу. Он обходил препятствия на своем пути — то записную книжку, то коричневый конверт (в таких Мартин Обес получал от Паньягуа инструкции), но не задерживался ни перед одним из этих предметов, даже у гусиного пера, которым были написаны письма. Старый холостяк-интеллектуал, стесненный в средствах, но в высшей степени непритязательный, а потому богатый — таким стал теперь Паньягуа. Тот случай и связанное с ним несчастье он старался забыть, и не из-за угрызений совести, а потому, что когда он начинал думать об этом, в его памяти всплывало другое, намного более волнующее воспоминание.
«Просто невероятно, что я до сих пор так живо все это ощущаю, — говорил он себе. — Боже мой, через столько лет!» Но с этим ничего нельзя было поделать. Вспоминая ту историю, Грегорио Паньягуа думал не о погибшем мальчике, не о громких газетных статьях (скандальные новости из жизни богатых интересовали общественность даже в те времена) и не жалел, что впутался в эту историю, имевшую столь плачевные последствия. Он вспоминал разрез на юбке сеньоры Руано и то, какой угол образовывал он со швом на ее чулках во время ходьбы. Угол прямой, угол острый и снова прямой, — в такт ее шагам, когда они молча возвращались из спальни девочки: Беатрис — впереди, он — за ней. Прямые линии лучше всего отвлекают от округлостей, и Паньягуа не обращал внимания ни на бедра сеньоры Руано, ни на ее икры, ни даже на сводивший с ума участок между ними. О Боже мой, неужели это никогда не кончится? Что же будет? Куда мы направляемся? Прошли зал, теперь идем по длинной зеркальной галерее, сейчас будем подниматься по лестнице, угол прямой, угол острый. За этими линиями Паньягуа последовал бы куда угодно — так и было три ночи подряд.
— Да? А, это опять вы? — телефонный звонок в который раз прервал воспоминания, и опять это сеньора Руано. — Слушаю вас, донья Беатрис. О, связь оборвалась, — произнес Паньягуа и, как человек, никогда не располагавший большими суммами, начал мысленно подсчитывать, сколько книг можно было бы купить на деньги, потраченные на три телефонных звонка из Гонконга, сколько листов лучшей бумаги, сколько красивых перьев! «The rich are different from you and me», — цитирует он сам для себя, хотя Скотт Фицджеральд — далеко не самый любимый его писатель, да и фраза уже довольно избитая: «Богатые — не то, что ты и я».
— Я упустила, Паньягуа, одну интересную деталь, которая может пригодиться вам, когда вы будете работать над своей второй очаровательной постановкой. На этот раз я хочу, чтобы моя дочь вышвырнула этого латиноса на улицу.
«Эта женщина не в своем уме: она требует от меня невозможного!» И внезапно, словно отвечая на этот вопрос, голос на линии продолжал:
— Как вы сделаете это, Паньягуа? Может быть, подстроите какую-нибудь историю с наркотиками или сутенерством? Вы ведь знаете, что я, несмотря на мое мнение о последней вашей работе, всегда была большой поклонницей ваших талантов. Как жаль, что вы не использовали их с большей пользой для себя вместо своих никому не нужных исследований.
«Богатые — не то, что ты и я», — почти вслух повторил Паньягуа. Богатые — совершенно другие, а богатые и красивые — того хуже. Каково обладать этой волшебной палочкой — красотой? Сам Паньягуа более чем некрасив: у него слишком длинная нижняя челюсть, тощие руки и ноги, однако ему прекрасно знакомо магическое действие красоты. Одно прикосновение этой волшебной палочки — и у тебя нет воли, еще прикосновение — и к черту совесть, страх, благоразумие, верность, принципы, банковские счета… К черту честь и рассудок. И ты можешь лишь умолять: делай со мной все, что захочешь, и как можно скорее.
— Я с нетерпением ожидаю, какую постановку вы придумаете на этот раз, Паньягуа, с нетерпением, уверяю вас. И вот что я хотела вам сообщить: вы знаете, что у меня в этом месяце тоже день рождения? Мы с дочерью обе Скорпионы, что вы на это скажете? Вот и верь после этого астрологии: вы встречали когда-нибудь более непохожих друг на друга людей? Говорят, главная черта скорпионов — то, что они враги самим себе, единственные из всего животного мира, кто способен причинить себе вред. (Опять взрыв этого необыкновенного смеха, который Грегорио Паньягуа не забыл: глубокий, звонкий, как бьющееся стекло, смех — не менее опасный, чем ее взгляд.) Моя дочь любит мучить себя, а я, дорогой Паньягуа… ну, думаю, вы меня знаете… В общем, звоню вам, чтобы сообщить, что, хотя Инес якобы будет в отъезде, я все равно вернусь в Мадрид к своему дню рождения, в конце месяца. Вам бы не хотелось посетить мой дом через столько лет? («Нет, я ведь уже сказал вам, что нет, сеньора».) Хорошенько почистите свой лучший костюм, друг мой. («Нет-нет, это невозможно, не настаивайте».) Я собираюсь организовать небольшой ужин, и вы приглашены. Приходите, обсудим детали вашей новой работы. («Я же сказал — нет! О Боже мой: опять этот смех…») Знаю, вы будете считать дни, как всегда («Неправда, неправда!»), как в первый день нашего знакомства и в следующие три ночи. Или вы считали тогда мои шаги по дороге в спальню? Неужели вы думали, что я не замечала, как вы заглядывали мне под юбку, Паньягуа? («Боже мой, опять смех, такой чарующий».) Я очень наблюдательная женщина — во всех отношениях — и, как вы знаете, щедрая. Вообще-то я не прочь повторить какую-нибудь сцену из прошлого, если вы этого хотите, жаль только, сейчас не в моде чулки со швом… Но мы что-нибудь придумаем, Паньягуа, не беспокойтесь.
