Второго самоубийцу Белла даже не знала. Итальянец по имени Меркато выпрыгнул с четвертого этажа гостиницы, предварительно положив в карман такую записку: «Поскольку вы не желаете видеть меня, я не желаю жить дальше». По зловещему совпадению, всего несколькими часами позже польский граф Рупиевский,
[34]
с которым, согласно ее показаниям, Каролина ужинала несколько дней назад, застрелился перед ее домом в Париже на улице Пьер Шарон, положив заранее у входа букет цветов. Если верить свидетельствам, комментарий Беллы, сделанный по этому поводу, звучал так: «Как неприятно! Каждый раз, когда я поднимаюсь по лестнице, у меня едва не случается нервный припадок. Граф действительно плохо поступил со мной».
Следующим в списке самоубийц был французский аристократ, имя которого удалось скрыть. Он застрелился в туалете казино Монте-Карло, оставив прощальную записку: «Я убиваю себя, потому что уже ничего не могу тебе подарить».
Еще одной жертвой, о которой писала пресса, был Жак Пайан, искатель приключений и исследователь, предложивший Белле 10 000 франков за ночь с ней и получивший высокомерный ответ, что сеньорита Отеро не принимает милостыни. Он выбрал для самоубийства Чайный домик в Булонском лесу.
Далее последовала еще одна смерть, произведшая на Беллу намного большее впечатление, чем предыдущие, и упоминаемая во всех рассказах о Каролине Отеро. Героем этой истории стал бедный юноша, студент факультета искусств, по имени Эдмонд, которого Белла пригласила однажды к себе домой и даже в свою спальню. «Мне было ужасно жаль видеть его день за днем перед моим домом, умирающего от голода и холода, – рассказывала она впоследствии. – Перед уходом он сказал, что может подарить мне только одну вещь. Я думала, что это картина, и даже представить не могла, что он говорит о собственной жизни». Через несколько дней Эдмонд бросился под колеса ее экипажа, когда она прогуливалась в Булонском лесу.
До конца своих дней Каролина упоминала этот случай как самый трагический в ее жизни. Возможно, благодаря ее способности сознательно забывать, которой Каролина хвасталась в старости, называя это «признаком здравого рассудка», смерть Эдмонда помогла ей стереть из памяти другую трагическую смерть – Эрнеста Джургенса, человека, – создавшего Беллу Отеро.
Пробуждение после сиесты
Ницца, 9 апреля 1965 года, б часов вечера
Нет, это не лицо Джургенса я вижу из своей кровати среди висящих на стене фотографий. Это невозможно. Я знаю их все наперечет, хотя с годами стала видеть на них не фигуры и лица, а некие тайные сообщения…
Вещи – данном случае фотографии, – слишком долго находящиеся на одном месте, теряют свою индивидуальность и превращаются в часть стены, как щели на штукатурке или этот комар, давным-давно попавшийся в паутину, уже долгое время свисающую с гвоздя, где раньше находилась дорогая картина. Благодаря этому обезличивающему феномену я могу жить без ностальгии, в окружении лиц умерших любовников, страстных памятных надписей и улыбающегося лица той, кем я уже никогда не буду. «В скромной гостинице на рю Де Англетер, где страсть к игре обрекла Беллу Отеро прожить последние двадцать лет жизни, – напишут газеты после моей смерти, – нашли лишь несколько десятков пожелтевших фотографий, приколотых к стене. На многих изображена сама артистка в молодости, на других – знаменитые исторические персонажи, бывшие ее любовниками. Мебели же в комнате немного. Под фотографиями стоит кровать, днем служившая диваном. Старая шелковая шаль, будто небрежно накинутая на стоящий слева стул, скрывает истершуюся обивку. Справа находится фальшивый камин, а за ним – плитка с двумя конфорками, служившая престарелой даме для разогревания пищи. Убогая комната разделена двумя занавесками. Первая скрывает от взглядов туалет и биде, а вторая образует прихожую, отделяя входную дверь от остальной комнаты. Кроме того, мы могли убедиться, что дверь запиралась на четыре замка, дабы никто не мог проникнуть в эту неприступную крепость. Неприступную не из-за хранившегося в ней имущества (его стоимость, как выяснилось после продажи с аукциона, едва достигала восьмисот франков), а из-за того, что сеньорита до конца дней старалась сохранить ореол таинственности вокруг своей персоны и пыталась уверить соседей, что в этой комнатке не более двадцати квадратных метров, за которую она порой «забывала» платить, было скрыто какое-то сокровище, оставшееся от дней былой роскоши…»
Ах, пускай говорят что угодно, уже и так слишком много сказано. Я ни в чем не раскаиваюсь. Совершенно ни в чем. Даже в своем отношении к Джургенсу… К чему раскаяние? Разве можно что-нибудь исправить или смягчить боль? Могут ли возвратить Джургенса к жизни мои слезы? Если бы это было так, я бы плакала бесконечно. Бесчисленное множество раз за прошедшие годы я пыталась оправдаться перед самой собой, говоря, что это был грех молодости, что виной моего эгоизма было ослепление, случающееся со всеми в двадцать лет, когда жизнь полна планов и нет времени подумать, на что (или на кого) мы наступаем, чтобы подняться немного выше… Но сейчас нет смысла рвать на себе волосы. Раскаиваться на склоне лет – все равно что подмигивать Провидению, надеясь на его снисхождение. Это совершенно бесполезно – Провидение не задобришь подмигиванием.
Ты здесь, Гарибальди. Ну-ка, спой немного для меня. Сиеста закончилась, сейчас всего шесть вечера, и нам еще нужно заполнить много часов до того, как опять наступит время ложиться спать. Думаешь, если я открою балкон, голуби прилетят проведать нас? Спой что-нибудь, чтобы привлечь их, chéri; я же тем временем встану и умоюсь, чтобы отогнать сон. Сиесты очень жестоки, они вызывают самые мучительные воспоминания, хуже тех, что бывают в предрассветные часы, да-да, намного ужаснее.
Открывая балкон, я вижу панораму, так хорошо мне знакомую, что даже при плохом зрении сразу обнаружила бы малейшее изменение. Слева находится крыша ресторана моей подруги Ассунты, а за ним меховой магазин Андре Фюрса. На улице нет ни души. Даже голуби, похоже, не намерены так рано выбираться из своих укрытий. Может быть, вернуться в постель? Я начинаю подозревать, что бедняга Джургенс, где бы он ни находился, невероятным образом сумел добиться в эту сиесту того, что после стольких лет забвения мне вдруг захотелось вспомнить те времена, когда он, такой великой ценой для себя, открыл передо мной двери славы. А может, это не желание, а наказание? Воскресить мертвое, вернуться к моему первому триумфу, а потом заставить себя вспомнить, что произошло, когда мы вернулись в Европу из Нью-Йорка… Воспоминания об этом были бы, несомненно, лучшей местью с его стороны: старая Отеро, стоящая на балконе жалкой гостиничной комнаты, обречена вспоминать первые шаги на пути к славе. Хорошо, Эрнест, позволь мне, однако, снова лечь. Я хрупкая дама, лучше полежу в постели с прикрытыми глазами – как тогда, когда ждала прихода любовника. Иди и ты, Гарибальди, я пододвину твою клетку к софе, но окно мы оставим открытым. Может быть, когда прилетят голуби, хлопанье их крыльев прогонит воспоминания, которые обрушил на меня Джургенс.
