Эш долго сидел, скрестив ноги, прислонившись плечом к краю
кровати. Он держал в руках свою книгу. Да, для Майкла, с детства полюбившего
чтение. Майкл… Майкл, возможно, никогда не сможет прочесть ее, но это не имеет
значения. Майкл будет хранить ее. А кроме того, вручив книгу Майклу, он
одновременно подарит ее и Роуан. Она поймет это.
Он вернулся в кабинет и принес с собой книгу, завернутую в
белое полотенце.
– Вот. Это для Майкла Карри, а Бру – для Роуан Мэйфейр.
– Бру, сэр, принцесса?
– Да, Бру. Упаковка чрезвычайно важна. Быть может, тебе
придется передать эти подарки лично. Не могу допустить даже мысли о том, что
Бру разобьется. Ни один подарок не должен пропасть. Теперь перейдем к другим
делам. Пошли за едой, если ты голодна. У меня здесь есть памятная записка, что
«Прима-балерина» распродана по всему миру. Скажи мне, что это неправда.
– Это правда.
– Возьми старые записи. Это в первом из семи факсов,
касающихся «Прима-балерины»…
Они продолжили работать над списком, и когда наконец он
посмотрел на часы, было уже за полночь, точнее, стрелка приближалась к часу.
Снегопад все еще продолжался. Лицо юной Лесли побледнело и стало цвета бумаги.
Сам Эш настолько устал, что стоило попытаться заснуть.
Он упал на свою громадную пустую постель, лишь временами как
в тумане сознавая, что Лесли продолжает мелькать где-то рядом и задает вопросы,
которые он не в силах расслышать.
– Спокойной ночи, милая, – сказал он.
Реммик слегка приоткрыл окно, ровно настолько, насколько и
всегда, – так Эш его приучил. Ветер взвыл столь яростно, что на время
заглушил все остальные звуки, любые мыслимые звуки, более слабые, возникающие в
этих узких промежутках между темными, мрачными зданиями. Порыв свежего ветра
коснулся его щеки, и наслаждение от тепла тяжелых покрывал показалось еще более
восхитительным.
«Не мечтай о ведьмах, об их рыжих волосах. Не думай о Роуан
в своих объятиях. Не думай о Майкле с твоей книгой в руках, лелеющем ее столь
нежно, как никто в мире никогда не делал, за исключением дьявольских братьев,
предавших Лайтнера. Не думай обо всех вас троих, сидевших вместе у твоего
камина. Не возвращайся в долину ни сейчас, ни завтра, ни когда-либо в будущем.
Не гуляй среди каменных кругов, не посещай пещеры. Не поддавайся искушениям
прелестниц, которые могут умереть от твоего прикосновения… Не зови их, не
умоляй – в ответ услышишь в их голосах только сухость, отстраненность,
уклончивость».
И ко времени, когда дверь закрылась, он уже впал в легкую
дремоту.
Бру. Улица в Париже, женщина в магазинчике, кукла в коробке,
большие стеклянные глаза, смотрящие на него снизу вверх. Внезапная мысль пришла
ему в голову под уличным фонарем: что этот момент должен войти в историю, что
деньги создают возможность творить любые чудеса, что погоня за деньгами
одной-единственной личности может иметь громадные духовные последствия для
тысяч, что в сфере производства массовой продукции обретение богатства может
привести к колоссальному росту творческих возможностей.
В магазине на Пятой авеню, всего в нескольких шагах от своей
двери, он остановился посмотреть Келлскую книгу – превосходную репродукцию,
ныне доступную всем, и с любовью пролистал драгоценную книгу, над которой
трудилось множество монахов на Айоне.
«Человеку, который любит Книги» – вот что он должен написать
на карточке Майклу. Он представил, как Майкл улыбается ему, держа руки в
карманах, точно так же, как делает это Сэмюэль. Майкл заснул на полу, а Сэмюэль
остановился над ним и вопрошает пьяным голосом: «Почему Господь не сотворил
меня подобным ему?» Слишком печально, чтобы смеяться. И это странное
утверждение Майкла, когда они остановились возле ограды на Вашингтон-сквер… Им
всем было холодно. Почему люди так поступают – стоят на улице, когда идет снег?
И Майкл сказал: «Я всегда верил в нормальное и считал, что быть бедным
ненормально. Я думал, когда ты можешь выбрать то, что хочешь, – это
нормально». Снег, оживленное движение транспорта, ночные бродяги из
Гринвич-Виллидж, глаза Майкла, обращенные на Роуан. И она, спокойная,
отдаленная, гораздо менее, чем он, склонная разговаривать.
Это не было сном. Всему виной тревога: она приходит снова,
заставляет вернуться в жизнь и зажимает в прочных тисках. Как, интересно, они
выглядят, когда вместе лежат в постели? Становится ли ее лицо таким, словно
вырезано изо льда? А он? Сатир, вырвавшийся из лесов? Ведьма прикасается к
ведьме; ведьма на ведьме…
Увидит ли Бру на каминной доске нечто подобное?
«На память о том, как вы держали ее в руках». Вот что он
написал бы на карточке Роуан. И там же была бы синеглазая Бру, смотрящая на нее
с уютного ложа из тонкой дорогой ткани… Да, ткань должна быть цвета глаз Бру –
не забыть сказать об этом.
И это должно быть решение Роуан и решение Майкла, нужно ли
хранить эти два подарка рядом, как делает он, десятилетие за десятилетием,
словно идолов, которым поклоняются, или передать их Майклу и ребенку Моны. И
может быть, большие стеклянные глаза прекрасной Бру будут смотреть на малыша.
Увидят ли они кровь ведьм, как увидит когда-нибудь он сам, если отважится на
путешествие в те края… Пусть даже спустя некоторое время после того, как
ребенок придет в этот мир, как у них говорится… Если он осмелится только
последить за всеми ними – за Семьей из Рода Ведьм, Семьей из легендарного сада,
где когда-то прогуливался дух Лэшера и где были преданы земле его останки, из
сада, который может скрывать в своих зарослях другого призрака,
подсматривающего через полупрозрачное зимнее окно.
Глава 33
Пирс забрал их из аэропорта, слишком воспитанный, чтобы
спрашивать о владельце самолета или о том, где они побывали. Он страстно желал
поскорее доставить их на строительную площадку нового медицинского центра.
Было так тепло, что жара показалась Майклу удушающей. «Мой
тип города, – подумал Майкл. – Рад возвращению, но все же совершенно
не уверен ни в чем: будет ли продолжать расти трава, будет ли Роуан по-прежнему
теплой и доверчивой в моих объятиях, смогу ли я быть в стороне от того высокого
человека из Нью-Йорка, с которым познал самую удивительную дружбу?»
И прошлое… Прошлое больше не было весельем, как он думал
раньше, и никогда не будет таковым, но что-то наследуется вместе с его
тяготами, его проклятиями и тайнами.
«Перестань всматриваться в мертвые тела; забудь старика,
скорчившегося на полу, и Эрона. Куда ушел Эрон? Вознеслась ли душа его к свету,
где все деяния наконец получают оценку и прощение? Прощение – столь бесценный
дар для нас».
Они вышли из огромного прямоугольника развороченной земли.
Знак гласил: «Мэйфейровский медицинский центр». Там была дюжина имен и дат. И
что-то еще, слишком мелкое и неразборчивое для его слабеющего зрения.
