И хотя провинциальная родственница пока не
продемонстрировала никаких уникальных способностей, в ней, несомненно, было
что-то незаурядное.
Капиталы Мэйфейров и авторитет семьи вполне способны
обеспечить Мэри-Джейн безбедное существование. Почему бы ей не заниматься с
персональным учителем – например, с тем, которого пригласили, чтобы навсегда
освободить Мону от скучных, смертельно надоевших занятий в школе? Беатрис
настаивала на необходимости купить Мэри-Джейн какую-нибудь достойную одежду,
прежде чем та уедет из города, и, конечно же, впредь посылать ей приличные
вещи, чтобы она не рядилась в обноски.
Была и еще одна тайная причина симпатии Моны к Мэри-Джейн.
Ковбойская шляпа – маленькая соломенная шляпа со шнурком, красовавшаяся на
голове гостьи в первые минуты ее появления, сброшенная затем на спину и
вернувшаяся на свое место, как только Мэри-Джейн села за руль пикапа.
Ковбойская шляпа… Давняя мечта, не забытая и тогда, когда
Мона стала по-настоящему богатой и летала по всему миру на собственном
самолете. В течение многих лет она рисовала в своем воображении, как в такой
вот шляпе по-хозяйски входит в офисы, банки, осматривает цеха заводов и фабрик…
А Мэри-Джейн Мэйфейр уже носила ковбойскую шляпу. С косичками на макушке, в
затрапезной хлопчатобумажной юбчонке, в глазах Моны она воплощала собой
правильный и успешный стиль жизни. Даже ее обломанные, с шелушащимся фиолетовым
лаком ногти были частью все того же стиля, придававшего ей грубоватую
соблазнительность.
Ладно. Нетрудно будет проверить это, не так ли?
– Какие у нее глаза, Мона! – восхищалась Беатрис,
когда они прогуливались по саду. – Согласись, этот ребенок великолепен! Не
понимаю, как я могла… Ее мать… Знаешь, та всегда была психически нездорова.
Нельзя было позволять ей убежать с ребенком на руках. Но между нами и
Мэйфейрами из Фонтевро всегда были скверные отношения.
– Ты не можешь заботиться обо всех, Беа, –
убеждала ее Мона. – Во всяком случае, не в большей мере, чем Гиффорд.
Однако позаботиться следовало бы. И если Селии и Беатрис
задача не по силам, что ж, придется заняться этим ей, Моне. Она вдруг отчетливо
ощутила себя частью большой команды, и новое ощущение стало для нее в этот
вечер одним из глубочайших откровений. Пока в груди бьется сердце, Мона будет
делать все, чтобы мечты Мэри-Джейн стали реальностью.
– Девочка весьма своеобразна, но производит приятное
впечатление, – признала Селия.
– Да… и этот пластырь на ее колене, – едва слышно
пробормотал Майкл. – Удивительное создание. Я верю тому, что она сказала о
Роуан.
– Я тоже, – кивнула Беатрис. – Только…
– Только – что? – с отчаянием в голосе спросил
Майкл.
– Что будет, если она так никогда и не заговорит!
– Постыдись, Беатрис! – с упреком воскликнула
Се-лия и внимательно посмотрела на Майкла.
– Ты находишь пластырь сексуальным, Майкл? –
спросила Мона.
– Право, не знаю… Пожалуй… На мой взгляд, в этой
девочке сексуально все. Но при чем тут я?
Казалось, он говорит вполне искренно и сам непритворно в это
верит. Ему хотелось вернуться к Роуан, хотелось просто сидеть с ней рядом и
читать какую-нибудь книгу.
На протяжении какого-то времени после того дня Роуан – Мона
готова была поклясться – выглядела как-то по-иному: глаза ее время от времени
смотрели строже, а иногда в них словно застывал невысказанный вопрос. Быть
может, следовало бы снова послать за Мэри-Джейн? Впрочем, возможно, она и сама
вот-вот вернется. Мона неожиданно для себя обнаружила, что с нетерпением
ожидает встречи. А может, попросить нового шофера завести чудовищно длинный
лимузин, уложить в кожаные карманы лед и напитки и отправиться к затопленному
дому? Она могла себе это позволить, имея в своем распоряжении личный
автомобиль. Правда, Мона еще не успела привыкнуть к своему новому положению.
В течение двух-трех последующих дней казалось, Роуан
чувствует себя лучше: у нее все глубже прорезывалась маленькая морщинка на лбу,
наличие которой можно было счесть свидетельством работы разума.
Но вот сегодня… В этот тихий жаркий полдень…
Мона видела, что Роуан постепенно, но неуклонно
соскальзывает в прежнее состояние. Даже жара и влажный воздух никак на нее не
влияли. Лишь капли пота то и дело выступали на лбу, и Селия неустанно отирала
их, однако сама Роуан даже не делала попыток сделать это самостоятельно.
– Пожалуйста, Роуан, поговори с нами. – Голос Моны
звучал по-детски тоненько и просительно. – Я не хочу быть наследницей
легата! Можешь сколько угодно ругать меня за это, но я не хочу. – Она
оперлась на локоть, и рыжие волосы опустились словно вуаль между ее лицом и
чугунной оградой сада, создав иллюзию уединения. – Ну пойми же меня,
Роуан. Ты знаешь, что сказала Мэри-Джейн Мэйфейр? Что ты все слышишь и
понимаешь, что ты здесь, с нами. Пожалуйста, Роуан!
Мона подняла руки, чтобы поправить ленту и избавиться от
неприятного ощущения зуда. Ленты не было: Мона перестала повязывать ею волосы
после смерти матери. На голове теперь красовалась усыпанная жемчугом заколка,
слишком туго зажимающая тяжелую прядь волос. Черт с ней. Она расстегнула
замочек и позволила волосам соскользнуть на спину.
– Послушай, Роуан, если хочешь, чтобы я ушла, дай знак.
Я пойму и мгновенно исчезну.
Роуан молчала, устремив пристальный взгляд не то на
дикорастущую изгородь из лантаны, усыпанную мелкими коричневыми и оранжевыми
цветами, не то на кирпичную стену.
Мона тяжко вздохнула, точно капризный и нетерпеливый
ребенок. В конце концов, она уже перепробовала все, кроме гнева и раздражения.
Может, настало время кому-то использовать и такой способ?
«Только пусть это буду не я», – мрачно подумала она.
Она встала, подошла к стене, вырвала два прутика лантаны и
положила их перед Роуан – словно дар богине, сидящей под дубом и внимающей
людским молитвам.
– Я люблю тебя, Роуан, – едва слышно произнесла
Мона, – ты мне необходима.
На одно мгновение глаза ее затуманились – казалось, вся
зелень сада сомкнулась в одну зеленую вуаль. Мона на миг ощутила стеснение в
горле, в голове слегка застучало, а затем настало высвобождение – гораздо более
тяжкое, чем рыдание: некое смутное и ужасное прозрение, осознание случившегося
когда-то кошмара.
