Ее уже и так тошнило от бесконечных семейных дискуссий по
поводу даже самых незначительных проявлений у Роуан симпатии или антипатии,
анализов крови Роуан, цвета мочи Роуан… И если ее втянут в еще более
бессмысленные и бесполезные дебаты, то она завопит, чтобы ее немедленно
оставили в покое.
Быть может, ей досталось больше других, потому что она стала
наследницей? Ведь с того дня, как об этом было объявлено, все только и делали,
что наставляли неопытную, не знающую реальной жизни девочку, давали советы и
опекали так, словно инвалидом была она. Мона тогда развлекалась тем, что
огромными буквами набирала на компьютере насмешливые заголовки:
«ДЕВОЧКА РАСШИБЛА ГОЛОВУ О ГИГАНТСКУЮ КУЧУ ДЕНЕГ», «БЕСПРИЗОРНАЯ
МАЛЫШКА УНАСЛЕДОВАЛА МИЛЛИАРДЫ! АДВОКАТЫ В УЖАСЕ!»
Нет, сегодня она не хочет приводить кого-либо в ужас.
Впрочем, идея в принципе неплохая.
Внезапно Мона почувствовала себя настолько скверно, что
плечи ее затряслись и из глаз неудержимо хлынули слезы, как у горько обиженного
ребенка.
– Послушай, солнышко, я уже говорил тебе и повторяю еще
раз: она замолчала за день до твоего прихода, – вновь принялся утешать ее
Майкл. – Я пересказал тебе ее последние слова. Мы сидели здесь же, у
стола. Чуть раньше она сказала, что умирает по чашке новоорлеанского кофе. И я
сварил ей целый кофейник. С момента, когда она пришла в себя, прошло примерно
двадцать два часа, и все это время она практически не спала… Быть может, это и
стало причиной… Я видел, что ей необходим отдых… В общем, она пила кофе… А
потом… Потом она сказала: «Майкл, мне нужно выйти на воздух. Нет, ты останься.
Я хочу немного побыть одна».
– Ты уверен, что это были ее последние слова?
– Абсолютно. Я хотел позвать всех и сообщить, что с ней
все в порядке. Быть может, этим-то и напугал ее? Я, во всяком случае, не
исключаю такой возможности. Так или иначе, я все-таки пошел вместе с ней. За
время прогулки она не произнесла ни слова и с тех пор ни с кем не
разговаривает.
Майкл взял сырое яйцо, разбил его о край пластикового
блендера и, раскрыв скорлупу, разделил белок и желток.
– Не думаю, что своим откровением ты причинила Роуан
боль. Точнее, я абсолютно уверен, что нет. Конечно, лучше бы тебе не посвящать
ее в события той ночи. Если хочешь знать, я сам собирался признаться ей в
преступлении: в изнасиловании ее кузины. – Он пожал плечами. –
Женщины часто сами провоцируют нас на такие поступки. А потом… – Во
взгляде Майкла читался укор. – Мы не осмеливаемся рассказать, а они осмеливаются.
Но суть не в этом, а в том, что, скорее всего, она тебя даже не слышала. Думаю…
ей это абсолютно безразлично… Майкл умолк.
Содержимое стакана пенилось и выглядело малопривлекательно.
– Прости меня, Майкл.
– Солнышко, не надо…
– Нет, я хочу сказать, что со мной все в порядке. Ее
дела плохи, но не мои. Ты хочешь, чтобы я отнесла ей это? Но ведь эту гадость
невозможно пить, Майкл! Сущая мерзость!
Она поглядела на пену, цвет которой трудно было определить.
– Надо бы еще перемешать.
Майкл поставил на место крышку блендера и нажал на кнопку.
Лезвия с воем завертелись, и жидкость внутри словно вскипела.
Уж лучше бы ей не знать о сыром яйце.
– Я влил туда сок брокколи, – сказал Майкл.
– О боже! Тогда она и тем более не станет пить. Сок брокколи!
Ты что, смерти ее хочешь?
– О, она выпьет. Как всегда. Она выпивает все, что бы я
ни поставил перед ней. Сам удивляюсь почему. Хочу сказать тебе вот что. Коль
скоро Роуан не слушала твое признание, оно, возможно, не было для нее
сюрпризом. Находясь в коме, она, по ее собственным словам, слышала все, что
происходило вокруг. В том числе и разговоры, которые велись здесь в мое
отсутствие. Конечно, никто не знал о нас с тобой и о нашем преступлении…
– Майкл, ради Христа, если в этом штате изнасилование
рассматривается как преступление, найми хорошего адвоката и как следует все
уточни. Вполне возможно, родственникам в этом штате разрешается вступать в
половые отношения уже лет с десяти, и не удивлюсь, если для Мэйфейров
существует особый закон, понижающий предельно допустимый возраст до восьми лет.
– Не вижу повода для шуток, Мона. – Майкл с явным
неодобрением покачал головой. – Просто я думаю, что она слышала наши
разговоры возле ее кровати. Речь шла о ведьмах, Мона.
Майкл углубился в свои мысли, глядя в сторону, погруженный в
раздумья, ошеломляюще красивый – образец мужественности и чувственности.
– Знаешь, Мона, – после паузы негромко произнес
он, – дело вовсе не в чьих-то словах…
Майкл взглянул на нее. Теперь он был печален, а когда
мужчина в его возрасте становится печальным – это серьезно, и Моне вдруг стало
не по себе.
– Виной всему то, что произошло с ней… Это было…
Возможно, все дело в последних событиях…
Мона кивнула. Она вновь попыталась представить себе ужасную
картину, кратко описанную им ранее: ружье, выстрел, падение тела. Какая-то
страшная тайна, связанная с молоком…
– Ты ведь никому не проболталась, правда? –
строгим шепотом спросил Майкл.
Помоги ей Господь, если бы она сказала, подумалось Моне. Он
убил бы ее на месте.
– Нет, и никогда не скажу, – ответила она. –
Я понимаю, что и когда можно говорить, а что нельзя, но…
Он покачал головой.
– Она не позволила мне прикоснуться к телу: настояла на
том, что сама отнесет его вниз. А ведь едва держалась на ногах. Мне не забыть
об этом до смерти. Как все происходило дальше, не знаю – могу только
представить, да и то смутно. Но вообразить мать, волочащую тело дочери…
– Ты думал именно так? Что это была ее дочь? Майкл не
ответил. Он по-прежнему смотрел в сторону.
Постепенно боль и тревога исчезли с его лица, и он, покусав
нижнюю губу, едва заметно улыбнулся.
– Не вздумай хоть когда-нибудь заикнуться об
этом, – шепнул он. – Никогда. Никогда. Никогда. Никто не должен
знать. Возможно, однажды она заговорит сама. Не исключено, что именно это
событие более, чем что-либо другое, заставило ее молчать.
– Не сомневайся во мне, Майкл. Я уже не ребенок и умею
держать язык за зубами.
– Знаю, дорогая, поверь мне, знаю.
