— Давай. Только в темпе. Если через час я не сдам материал, Гришка с меня шкуру спустит.
«Гришка» — это был ответственный секретарь «Курьера» Мартынов. С Лозовским они были друзьями, но это не мешало Мартынову орать на Лозовского, как он орал на всех, кто срывал график и тем самым нарушал работу секретариата.
Стас понял, что пришел не вовремя, но все же решил провести этот разговор, чтобы больше к нему не возвращаться.
— Броверман уволил Милену Броневую. Знаешь?
— Имеет право. На то он и генеральный директор.
— Скажи это кому-нибудь другому, — с усмешкой посвященного посоветовал Стас. — Броверман даже на Попова кладет. Он ничего не делает без тебя.
— Он иногда прислушается к моим советам, — отредактировал Лозовский мысль Стаса. — И что?
— Плохо получилось. И ты сам это знаешь. Взять и выкинуть человека на улицу. Что будут говорить о «Российском курьере»? И никто пальцем не шевельнул, чтобы ее защитить.
— А ты, выходит, шевельнул?
— Да, я шевельнул, — не без вызова ответил Стас.
Лозовский с любопытством посмотрел на него и набрал на мобильнике номер:
— Савик, сколько у нас получала Милена Броневая?.. Да не по ведомости — в конверте!.. Понял, спасибо. По пятьсот баксов она получала. Мы с тобой получаем по восемьсот. Предлагаю вариант: скидываемся по две с половиной сотни, и Милена остается в «Курьере». Не знаю, правда, что она будет делать, но что-нибудь придумаем.
— По две с половиной сотни? — переспросил Стас.
— Да. По двести пятьдесят долларов. В месяц.
— С какой стати?
— Чтобы чувствовать себя благородными людьми, — объяснил Лозовский. — Дорого? А сколько не дорого? Ты хочешь быть благородным бесплатно? Ах, как я тебя понимаю!.. Все? Вали.
Он подкатил кресло к столу и уткнулся в монитор, сразу забыв о Шинкареве.
И хотя Лозовский говорил добродушно, с обычной сонной усмешкой, Стас вышел из загона, чувствуя себя оплеванным. Он ненавидел Лозовского, ненавидел эту дурищу Милену, которая втравила его в это дело. Но больше всех ненавидел себя. Это надо же так подставиться!
Впрочем, был и положительный момент. Да, был. Стас понял, с чем он придет к Попову.
Через два дня, когда был сдан первый январский номер и в редакции наступила предновогодняя расслабуха, отмеченная шумным сборищем в загоне и более скромными посиделками в других отделах, Стас решительно вошел в «предбанник» — в обшитую дубовыми панелями приемную главного редактора «Российского курьера». Одна дверь из нее вела в просторный кабинет Попова, а другая, без таблички, незаметно врезанная в обшивку, в десятиметровую коморку — в «бункер», как называли ее в редакции. Там располагался Броверман и стоял сейф с таинственным содержимым рептильного фонда.
В предбаннике воняло ацетоном, звонил, замолкал и снова начинал звонить телефон, но трубку взять было некому, так как Фаина была очень занята — она красила ногти кровавого цвета лаком. За дверью главного редактора было тихо, а из комнаты Бровермана доносились злые, на повышенных тонах, мужские голоса.
— У себя? — спросил Стас, кивнув на дверь Попова.
— Не советую, миленький. Нарвешься, — предостерегла Фаина, критически осматривая незаконченную работу.
— А что такое?
— Телеграмма вчера пришла из Тюмени. Что-то с нашим нештатником. Напился, подрался в какой-то Нюде. В общем, то ли замерз, то ли еще что.
— Что за нештатник?
— Откуда я знаю? Пойди да спроси. Только потом не говори, что я тебя не предупреждала.
Упоминание Тюмени и Нюды что-то шевельнуло в памяти Стаса, он хотел расспросить о нештатнике, но в этот момент из бункера в предбанник вышел Лозовский, а Броверман остался на пороге. Вид у Лозовского был хмурый и от этого особенно сонный. В руках у него была толстая пачка долларов.
— Ограбил ты нас, Володя, просто раздел, — сокрушенно проговорил Броверман.
— Не разоришься, — буркнул Лозовский и подхватил трубку трезвонящего телефона. — «Российский курьер». Здравствуйте. Чем можем быть вам полезны?.. Спасибо, что позвонили. Переключаю на отдел рекламы.
Дождавшись соединения, положил трубку и обратился к Фаине, произнося каждое слово раздельно, словно бы через точку:
— Вот так. Нужно. Отвечать. На звонки. Убери к чертовой матери маникюр. Еще раз увижу — вылетишь со свистом!
— Не командуй! — огрызнулась Фаина.
— Это не я тебе говорю. Это он тебе говорит! — показал Лозовский на Бровермана и вышел из предбанника.
— Ты это, в самом-то деле, — пробормотал Броверман. — Некрасиво.
Выглянул Попов:
— Что тут у вас?
— Решаем мелкие производственные вопросы, — объяснил Броверман и скрылся в бункере.
Попов перевел на Стаса хмурый взгляд:
— Ко мне?
— Нет-нет, я так, — поспешно ответил Стас.
— Что происходит? — спросил он, когда за Поповым закрылась дверь.
— Отстань! — взмолилась Фаина. — Заколебали! Маникюр из-за вас испортила!
Стас так ничего и не понял, но момент для объяснения с Поповым был явно не подходящим.
— Ладно, зайду в другой раз, — решил он.
Но тут надвинулись новогодние праздники, ответственный разговор с главным редактором пришлось отложить. Однако, нет худа без добра. Появилось время спокойно подумать, всесторонне проанализировать ситуацию. И в первый рабочий день после удлиненных новогодними праздниками выходных, прогревая двигатель свой новенькой двухдверной «мазды», узкоглазой японочки цвета «спелая слива», Стас уже знал не только то, что скажет Попову, но и то, что услышит в ответ.
Машин было мало, не отвлекали ни уличные пробки, ни наглая московская шоферня. Бледное зимнее солнце сквозило в облаках, искрился снег на подмороженных за ночь дорогах. Стас не спеша катил по пустынному Севастопольскому проспекту, наслаждаясь бесшумной работой двигателя, шуршанием протекторов по хрусткому от снежной крупки асфальту, и проигрывал в уме предстоящий разговор с Поповым.
III
Я скажу, представлял себе Стас:
— Доброе утро, Альберт Николаевич. С прошедшими вас праздниками. С тем, что они прошли. Утомительное занятие, не находите?
Попов скажет:
— И не говори! Стихийное бедствие. Жрешь лишнее, потому что так полагается. Пьешь лишнее. А потом маешься. Зачем? Слишком много в России праздников, я всегда это говорил. Ни в одной стране нет столько праздников. А что праздновать? Работать надо, а не праздновать. Кофе?
Я скажу:
— Не откажусь.
Он спросит:
— А коньячку?
