С Альбиной он иногда встречался: доставал билеты, втридорога переплачивая, на Таганку и в «Современник», потом ужинали в ресторане ЦДЖ. Он балагурил, насмешничал, развлекал ее журналистским фольклором, в котором буйно реализовывалась творческая энергия журналистов, не имевшая другого выхода. Иногда она говорила, что пойти не может. И доверительно добавляла своим низким, сводившим его с ума голосом, трогая его руку и поднимая на него сводивший его с ума взгляд огромных серо-зеленых глаз из-под сводивших его с ума длинных густых ресниц:
— Ты ж понимаешь.
Она как бы давала ему возможность самому придумать причины, по которым она не может принять его приглашение, потому что и врать не хочет, и правды говорить тоже не хочет, чтобы лишний раз не травмировать его бедное влюбленное сердце.
Все он понимал. Конечно, понимал. Чего тут не понимать?
Главное было не в ее вялотекущем романе с сыном ленинградского академика, генерального конструктора подводных лодок, а в нем самом.
Кто он? Никто. Ни кола, ни двора. Какие у него перспективы?
Никаких. Что он мог ей дать? Ничего из того, что нужно любой нормальной молодой женщине. А Гарик или не Гарик — это двадцать пятое дело.
А на Гарика Баранцева он однажды посмотрел, издали.
Не понравился ему Гарик Баранцев.
Потом вдруг словно плотину прорвало, события последовали одно за другим. Гарик вернулся в Ленинград, через пару месяцев перевелась в ЛГУ и уехала к нему Альбина. Агентура донесла Лозовскому, что причина этой поспешности в том, что генеральный конструктор подводных лодок при смерти, и нужно срочно внедриться в академическую квартиру, пока на нее не наложили лапу родственники.
Они поженились, она родила дочь.
Лозовский почувствовал себя свободным той свободой, которая хуже любого рабства. Он женился на медсестре университетской поликлиники, где добывал справки для деканата, чтобы ездить в командировки. Девочка была миленькая. Он оказался у нее первым мужчиной, что его совсем не обрадовало, так как это налагало ответственность, от которой он всегда решительно уклонялся. В другое время он бы ее деликатно выпроводил, но теперь ему было все равно. И когда она забеременела, без колебаний повел ее в ЗАГС. Это решило его проблемы жизнеустройства, хотя он меньше всего об этом думал.
Он перешел на заочное, с московской пропиской его взяли в штат молодежного журнала, с которым до этого он нештатно сотрудничал.
Родился сын. Лозовский пытался уверить себя, что он счастлив.
Потом он развелся.
Потом она развелась.
Вот и все, что было.
И вот он сидит за рулем серебристого «Мерседеса-280 SL», с плотоядным урчанием мощного шестицилиндрового движка пожирающего километры на трассе Москва — Ленинград.
Известный журналист. И она знает об этом, знает, читала в «Известиях», в «Литературке», в «Комсомолке», в «Огоньке», в «Знамени», в «Смене». А также в журналах «Сельская новь»,
«Лесное хозяйство», «Мясомолочная промышленность» и в ежемесячнике Главного управления исполнения наказаний МВД СССР «К новой жизни», где его очерки печатались на отрывных страницах под рубрикой «Прочитай и передай товарищу».
«Я окружу тебя своим именем». (Ты будешь спотыкаться об него, как о пустое ведро.) Преуспевающий бизнесмен, совладелец двух солидных газет. В некотором роде даже политический деятель, способствовавший провалу ГКЧП, за что был удостоен письменной благодарности Президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина.
Человек, который может дать любимой женщине все, что ей нужно.
Так что же он скажет?
А черт его знает, что он скажет.
Что скажется, то и скажет.
Начало рассветать, пошел туман на болотах. По мере приближения к Ленинграду стало больше машин. Лозовский вдруг ощутил какую-то неуверенность, смутное чувство, что он делает что-то не то. До него вдруг дошло, что в Ленинград он приедет в восемь утра. А настроение, с которым он выехал из Москвы, которое нес в себе, это настроение ночное, предрассветное, для зари на золотом шпиле Петропавловской крепости и разведенных мостов. И разговор, к которому он готовил себя, никак не для серого будничного утра.
Но «Мерседес» уже шел по Московскому шоссе.
Анников проспект оказался на другом конце города и не имел ничего общего ни территориально, ни архитектурно с Аничковым мостом, как почему-то, по сходности звучания, решил не знавший Ленинграда Лозовский. Никаких старинных домов здесь не было, а стояли кварталы обычных многоэтажек. Дом был угловым, но тоже самым обычным, блочным, с десятком подъездов, с мусорными баками на асфальтированных площадках, с детскими песочницами и качелями в чахлом сквере.
И что Лозовского особенно удивило, так это то, что квартира Альбины, судя по номеру, была на первом этаже. Как-то не вязалось это с тем, в каком доме и в какой квартире, по представлению Лозовского, должны жить невестка, пусть и бывшая, и внучка генерального конструктора подводных лодок. До него доходили слухи, что после смерти академика за его наследство шла грызня, и Альбине, так надо понимать, ничего не перепало, кроме этой «хрущобы».
Недаром ему не понравился Гарик Баранцев.
Лозовский стоял возле «Мерседеса», не зная, что делать. В восемь утра в гости не ходят. Двери подъездов хлопали все чаще, полусонная ребятня с ранцами плелась в глубь квартала, к типовой школе, взрослые пересекали сквер и копились на автобусной остановке. Проходя мимо «Мерседеса», машины по тем временам редкой, вызывающе роскошной, смотрели удивленно-осуждающе, даже брезгливо, как служивый утренний люд смотрит на компанию богатых бездельников с дорогими блядями, случайно заехавшую после ресторанной ночи в рабочий квартал.
Лозовский отошел в сторону, к мусорным бакам, и сделал вид, что не имеет никакого отношения к этому развратному «мерседесу». Рассудив, что правильнее всего позвонить, нашел две телефонные будки в торце дома, но оба автомата согласованно не работали. Он вернулся к подъезду. И тут увидел Альбину. Сначала даже не увидел, а почувствовал ее присутствие по теплому толчку крови.
Она вышла из подъезда с дочерью, третьеклассницей, как и сын Лозовского, заботливо подтянула ей молнию на курточке, чмокнула в щеку и подтолкнула по направлению к школе. Потом глянула на часы, как бы прикидывая, нужно ли бежать на работу или еще можно идти не спеша.
Она всегда одевалась неброско, точно бы маскируясь. Любила туфли без каблука, длинные свитера крупной ручной вязки. Сейчас на ней было черное долгополое пальто, красный шарф, сапоги на высоком каблуке. Пальто, как подметил въедливый утренний глаз Лозовского, привыкший к виду редакционных дам и праздничной московской толпы на Тверской, было модное, но будто вчерашнее. А сапоги, так те просто старые. Сука этот Гарик Баранцев, морду ему следовало бы набить. Все-таки о женах, даже бывших, нужно заботиться.
