Во всех поселках, куда Лозовский добирался на попутках, в кабинах тепловозов и на рабочих поездах-«бичевозках», стояли памятные знаки в честь трудовых побед строителей БАМа.
Большие победы приурочивались к съездам КПСС, победы помельче — к пленумам. Так что побед было много, во всех поселках были свои праздники — первых поездов, технических стыковок, укладок многогочисленных «серебряных звеньев» и одного, в Куанде, «золотого звена».
В Балбухте на бетонном постаменте стоял вездеход ГТС.
С его крыши по скошенным плоскостям скатывались, как с горки, дети. Надпись на защите двигателя гласила: «Мостоотряд № 4. Мы здесь были».
Самого мостоотряда в Балбухте не было.
Неуловимый мостоотряд № 4 Лозовский настиг в Северобайкальске, открывшимся за поворотом горной дороги — в в теплых соснах, в легком золоте лиственниц и берез, в голубом свечении Байкала. Лозовский почувствовал, что здесь ему повезет. Ему повезло. Мужеподобная усатая кадровичка мостоотряда сказала густым басом:
— Егорова? Танечка? Как же, как же! Была такая, была.
— Как — была?! — завопил Лозовский. — Что значит — была?!
— Ты чего, парень? — удивилась кадровичка. — Была значит была. А как еще можно сказать? Поработала и уехала.
— Когда?
— Чтобы не соврать… Мы еще в Моготе стояли. Или уже в уже в Беркаките? Не помню. Сейчас посмотрим…
Она долго рылась в шкафах, но нужную папку все же нашла.
— Вот, взяла отпуск с последующим увольнением и уехала. В декабре восемьдесят пятого. Время-то как идет. Но у нас ее помнят. Веселая девочка была, заводная. Агитбригадой руководила, по всей трассе выступали. Так, поверишь ли, из всех соседних поселков ехали. Кто на чем, даже на бульдозерах «Катерпиллер», собачьи дети. И вот выйдет она с гитаркой, посмотреть не на что, соплей перешибешь, и так вот, тихонечко: «Дорога железная, как ниточка тянется, а то, что построено, все людям останется». А то еще любила петь: «Шеф отдал нам приказ: лететь в Кейптаун». Ну и, понятное дело, наши, бамовские. Те уж все вместе, в пятьсот глоток: «И когда салют победный брызнет, ты поймешь, что в грозах и в пыли…» Ты и не слыхал таких песен.
— Слышал, — возразил Лозовский. — «Лучшую дорогу нашей жизни мы с тобою вовремя нашли».
— Смотри-ка, и вправду слышал! Нынче уж так не поют на БАМе. Нынче митингуем, говна-пирога. А тогда пели, до ночи, бывало, не расходились. Так что помнят у нас Танюшку, хорошо помнят.
— Куда она уехала?
— А тебе зачем? — проявила бдительность кадровичка.
— Я с телевидения. Передача «Алло, мы ищем таланты».
— Врешь. Врешь?
— Вру.
— То-то же, меня не обманешь! Ох, молодежь! Ладно, записывай адрес. В Ярославле она живет, в поселке под Ярославлем…
Через день, потратив пол суток, чтобы пересечь на «Ракете» Байкал, шесть часов, чтобы долететь от Иркутска до Москвы, и еще три часа, самые длинные, самые нескончаемые, на дорогу от Домодедова до Ярославля, которую «Мерседес» глотал, глотал и все никак не мог проглотить, Лозовский стоял возле двухэтажного деревянного барака, какими был застроен поселок, и смотрел, как во дворе сухонький старичок ловко, точными ударами топора колет дрова и аккуратно складывает их в поленницу. На вопрос, здесь ли живет Татьяна Егорова, покивал:
— Таньча-то? Здесь, здесь. Только она на работе. Она воспитательшей в интернате работает.
Он воткнул топор в полешко и поинтересовался:
— А вы, если спросить, кем ей будете?
— Не знаю, — сказал Лозовский.
— А вы, если спросить, не журналист?
— Журналист.
— Значит, возвернулись? — обрадовался старик и уважительно поздоровался с Лозовским за руку. — А она все смеется: оттудова не возвертаются, оттудова не возвертаются. Дура ты, дочка, это я ей так говорю, отовсюдова возвертаются. Долго вы, однако, там были. Так ведь и то сказать — далеко.
— Откуда я вернулся? — не понял Лозовский.
— Из Кейптауна. Нет?
— Да, — сказал Лозовский. — Да. Я вернулся. Из Кейптауна.
— Что ж это за местность такая, Кейптаун, интересуюсь спросить? — полюбопытствовал старик.
— Да как вам сказать? Кейптаун и Кейптаун.
— А какие там, если спросить, погоды? Жарко, небось?
— Жарко.
— Картошка, значит, не родит?
— Не родит.
— Плохо им без картошки. А у нас вот то ведро, а то дожжит, дожжит. И что характерно: все невпопад. Почему, как полагаете?
— Не знаю, — сказал Лозовский.
— А я так по этому вопросу думаю: погоды зависят от настроения народа!..
В учительской интерната Лозовскому сказали, что у Татьяны Егоровны занятия в старшей группе, она заканчивает работу через полчаса. Он вышел во двор. Это был обычный школьный двор, но почему-то весь заасфальтированный, а с крыльца, кроме ступенек, вели два широких пологих пандуса. По асфальту ветерок с Волги гонял красные кленовые листья.
Прогремел звонок. Двери раскрылись, во двор вылетел большой оранжевый мяч, по пандусам покатились инвалидные коляски, устремились к мячу, цепляясь друг за друга, сталкиваясь, двор наполнился воплями, криками — обычным гамом школьного двора на большой перемене. В колясках сидели дети с тоненькими, как спички, ногами.
Это был интернат для детей, больных полимелиолитом.
Она сбежала по ступенькам крыльца, на ходу затягивая поясок плаща, кого-то поправила в коляске, кому-то погрозила, кого-то помирила. И вдруг остановилась. Она стояла посреди двора, в мельтешении инвалидных колясок, в детских веселых криках и молча смотрела на Лозовского. Он подошел, уворачиваясь от мяча, лавируя между колясками, и взял ее руки в свои.
Она сказала:
— Ты вернулся.
— Да, — сказал он. — Из Кейптауна.
Она повторила:
— Ты вернулся.
И тогда он сказал ей те слова, которые приготовил и собирался сказать в какой-то совсем другой своей жизни какой-то совсем другой женщине:
— Я тебя люблю. Я любил тебя всю жизнь. Только не знал об этом.
— Идем, — перебила она. — Быстрей.
— Подожди, я не договорил.
— Потом, потом! А то автобус уйдет. Бежим!
— Я на машине.
— На какой?
— На этой.
— Это твоя машина? — поразилась она, и у Лозовского появилось ощущение, что все это уже было, весь этот разговор уже был, он плохо кончился, и сейчас тоже все кончится плохо, скучно, пошло.
— Нет, — сухо сказал он. — Взял у приятеля.
