Ничего, это ему припомнится. Ему все припомнится. Хорошо смеется тот, кто смеется последним…»
Красный блокнот:
«Две недели назад закончилось мое больничное заточение. Нога заметно побаливает, передвигаюсь на костылях. Хирург сказал, что потом я смогу ходить с тростью. Всю оставшуюся жизнь. Досадно. Но еще месяц-полтора провести в госпитале — этого я позволить себе не мог. Ну, буду ходить с тростью, что делать. Гамлета мне все равно уже не сыграть. Зато, если случится, легко будет играть Квазимодо из „Собора Парижской Богоматери“, не нужно будет притворяться хромающим.
И снова все завертелось, как в киноленте. Теперь мне даже на короткое расстояние подают машину.
Очень большую помощь в наших поездках и встречах оказывает вице-консул советского посольства в США Григорий Маркович Хейфец, довольно молодой, очень обаятельный человек. В совершенстве владеет четырьмя языками. Рассказал, что его отец был одним из организаторов американской компартии, работал в Коминтерне. Он еврей, хотя внешне скорее похож на выходца из Азии — смуглый, поджарый, с голубыми глазами и открытой улыбкой. Очень деликатен, ненавязчив, не стремится обязательно присутствовать при моих приватных встречах с американскими деятелями, чего можно было ожидать от приставленного к нам советского дипломата, не задает никаких вопросов о содержании моих бесед. С Фефером держится официально, отчужденно. Правда, однажды я увидел их сидящими рядом в баре отеля. Но они даже не разговаривали, просто сидели рядом. Возможно, оказались в этом баре вместе случайно.
Неделю назад Хейфец куда-то исчез. Его заменил другой сотрудник консульства. Фефер несколько раз спрашивал, не приходил ли ко мне Хейфец и не звонил ли он мне. Я отвечал: нет, не заходил и не звонил. Фефер показался мне отчего-то встревоженным, явно нервничал…»
II
Фефер действительно нервничал. На это у него было две серьезных причины.
Одна была связана с недавно прошедшим митингом нью-йоркских меховщиков. Встречали Михоэлса и Фефера, как всегда, очень горячо, было много пожертвований в фонд Красной Армии: нью-йоркские скорняки, по большей части евреи, были людьми состоятельными. После митинга глава профсоюза меховщиков Арон Шустер сказал, что профсоюз принял решение сшить для товарища Сталина и товарища Молотова хорошие шубы, чтобы они не мерзли суровой русской зимой. Нужно было снять мерки с людей, совпадающих комплекцией с Молотовым и Сталиным. Проблема с Молотовым решилась легко. Михоэлс сказал, что для модели лучше всего подходит сам Шустер: такого же роста, такого же аккуратного телосложения. С размерами товарища Сталина было гораздо сложней. Гораздо. Михоэлс, с присущей ему безответственностью, пытался утверждать, что Сталин примерно его роста, только чуть уже в плечах. С этим Фефер не мог согласиться. Решительно не мог. Как это так? Великий Сталин — такой же недомерок, как Михоэлс? Да вы что, издеваетесь?
Хорошо, Шустер и его закройщики не говорили по-русски, разговор шел на английском. Фефер перебил переводчика, не дал ему договорить. Решать нужно было очень быстро. И Фефер решился: мерку нужно снимать с него, Фефера. Михоэлс изумился:
— Ицик! В вас же живого роста все метр восемьдесят! Товарищ Сталин заблудится в такой шубе!
Но Фефер стоял стеной. Да, он не видел товарища Сталина вблизи. Но он видел товарища Сталина на трибуне Мавзолея, еще до войны. Товарищ Сталин стоял рядом с товарищами Ворошиловым, Кагановичем. Они что, маленького роста? А товарищ Сталин не выглядел ниже их.
Михоэлс сдался: поступайте как знаете.
Через неделю привезли шубы. Замечательные шубы: из тонкого черного английского сукна, на лисьем меху, с воротниками из каракульчи с легкой проседью, — самый знаменитый сорт каракульчи, объяснил Шустер, только очень богатые люди могут позволить себе иметь шубы с воротниками из такой каракульчи. Примерили. И на Шустере, и на Фефере шубы сидели словно влитые. Шустер был чрезвычайно доволен.
Шубы упаковали и оставили в номере Фефера. Всю ночь Фефер глаз не мог сомкнуть. А вдруг Михоэлс прав? Не может быть, чтобы товарищ Сталин был таким невысоким. А вдруг может? Получится что? Получится издевательство над…
А шить для товарища Сталина шубу по росту Михоэлса — не издевательство?! Это же сразу попадет в газеты, станет известно всему миру!
Нет, он прав. Как бы там ни было, какого бы роста товарищ Сталин ни был на самом деле, но Фефер прав. Это политический вопрос. И он, Фефер, решил его правильно.
Так он успокаивал себя, но на душе было очень тревожно. Не радовало даже, что ему и Михоэлсу нью-йоркские меховщики тоже презентовали по шубе. Конечно, без каракульчи с сединой и не на лисьем меху, но легкие, теплые, из хорошо выделанной овчинки, с бобровыми воротниками, в Москве таких не достанешь.
Вторая причина, заставлявшая Фефера нервничать, заключалась в том, что исчез Хейфец. Через три дня — отлет в Мексику. Что делать с отчетами, которых у Фефера скопился уже целый пухлый конверт? Везти с собой? А вдруг мексиканские пограничники или таможенники обыщут его и найдут отчеты?
Переслать почтой в посольство? А если ФБР проверяет почту посольства? Это же не дипломатический канал, а обычная городская почта. Наверняка проверяют, не могут не проверять. И получится, что он своими руками вручил ФБР секретную разведывательную информацию. И если об этом станет известно… А об этом обязательно станет известно…
Уничтожить? Сжечь или порвать на мелкие клочки и спустить в туалет?
Это был выход. Не лучший, но в крайнем случае можно на это пойти. Тем более что в отчетах не содержалось ничего принципиально нового. Самая важная информация была уже передана Хейфецу на прежних встречах.
Фефер очень ответственно отнесся к поручению, которое он получил от комиссара госбезопасности Райхмана и самого товарища Берии на конспиративной квартире в районе Таганки. После каждого приема, который американцы устраивали в честь советских гостей, он до глубокой ночи просиживал у себя в номере, своим четким мелким почерком записывая содержание разговоров, которые Михоэлс вел с американцами.
Это были чудовищные, провокационные разговоры. Речь шла о Крыме, о том, что советское правительство якобы намерено создать там еврейскую республику. Первый раз об этом спросил Михоэлса мэр Нью-Йорка Ла Гардия на приеме после первого митинга на стадионе Поло-Граунд. Прием был многолюдный, с дамами в вечерних платьях, с официантами, скользящими по залу с подносами, уставленными шампанским. Мэр увел Михоэлса и Фефера в глубь своей резиденции, в библиотеку с камином, усадил в массивные, чрезвычайно уютные кожаные кресла, предложил виски и сигары. Переводчика из советского посольства он отослал выпить и перекусить, сказал, что у него есть свой переводчик. Из чего Фефер заключил, что мэр не хочет, чтобы о разговоре знали в советском посольстве. В библиотеку вместе с ними прошли сенатор Джордж Лимен и еще какой-то молодой господин, которого Ла Гардия представил как своего секретаря Боба Айзенштейна, выходца из Одессы. Он и был переводчиком.
